Держаться за землю

И Лютов ясно видел, что это он ее сломал, что если б не летел в роддом за сыном, то увидел бы их на огромное время-мгновение раньше, в аккурат на длину тормозного пути по ледянке… но какой-то отдельной трезвой частью рассудка сканировал сумку, маникюр, сапоги на овчине: такие угги долларов за триста — и пуховик с узором «Боско Спорт» не из вьетнамских грязных рук: хреново. Направо от трассы — седой частный сектор в пушистом снегу, курятники и огороды обычных, зато налево — красные коттеджи, «английский стиль», кирпич, три этажа. Похоже, они жили там, по левую строну трассы… А разница есть — куда они шли и откуда? Переехал их — ты! Но кто-то живущий внутри чугунно-хрупкого, простуженного Лютова хотел, чтобы он продолжал делать начатое: проходческим комбайном пошел к машине Смаги, достал из бардачка флакон «Московского», вернулся к патрульному «форду», в который втолкнули обмяклую бабу, и влепил пузырек прямо в грудь Тарапуньки.

Тот без слов понял все и полез к пациентке на заднее, чтобы там: «Вот, пожалуйста, выпейте, вам сейчас это надо», — силком разжав сцепившиеся зубы и не давая коньяку идти обратно, как изо рта откачанной утопленницы.

— Гайцам позвонил? — спросил Лютов Смагу, кивая на столб со всевидящим глазом. — Пусть запись почикают.

Смага лишь утвердительно зыркнул, но с угрюмой тоской, говоря взглядом то, чем он, Лютов, и так был налит до краев, — что поживших не жалко, но пацан был совсем еще новый, лет шесть ему было…

Беззвучно, как во сне, откуда-то возникла машина «Скорой помощи»; по обочинам сусликами жадно замерли первые зрители — в дешевой рыночной одежде и с пластмассовыми ведрами: вот куда они с ведрами шли? за водой? А из «скорой» уже подавали раскладную каталку и черный мешок…

— Ну все, давай теперь записывай, как было, — включилась в Лютове машинка, диктуя шариковой ручке, с какою скоростью он гнал по трассе, где и когда увидел женщину с ребенком, и где начал сбрасывать скорость, и где дал пьяной женщине предупредительный сигнал…

— Вить, извини, — тронул Лютова за руку принесенный воздушный течением Штепсель. — Тут, в общем, такое… Фамилия их Замостьяновы. Кем работает муж? А она — где-то в прокуратуре. Если этот самый, тогда…

— …! — хрипнул Смага. — Это ж зять Чернышова, а это… это внук его, может. Витя, как теперь? Делаем?

Чернышев был хозяином областного суда, и Лютов, по сути, уж не был никаким подполковником, представленным к наградам за проявленное мужество при проведении специальных операций, другом и собутыльником половины ростовских замначей ГУВД, СКП и так далее, он был теперь просто зафлаженным зверем, боящимся за собственную самку и потомство. Его просто порвут: прокуратурой, УСБ, налоговой, руками… Вот такие же точно Тарапунька и Штепсель остановят на трассе и в ходе осмотра обнаружат в салоне сверток из мешковины с автоматом АК и двумя магазинами. И это в лучшем случае, а то ведь подождут, пока его Вика с коляской приблизится к «зебре»… А ты думал, как?! Ты — внука моего, а я с тебя погоны? Шерсти клок? Вот и думай теперь: есть во мне человеческое или нет? Думай, как я решу уничтожить тебя, и оглядывайся.

И этот-то страх пополам с омерзением к своей назревающей немощи и снял его, Лютова, с места — бежать, взять в зубы своего новорожденного щенка и убежать, пока не обложили. Он видел свой грех и не ведал сомнения. Сел за руль с бодуна — виноват. Не увидел их вовремя — значит, убил. Оправдания не было. Он вообще никогда никому не искал оправдания. Не говорил себе, что «не хотел» и что таких убийц в России тридцать тысяч ежегодно, что такое могло с кем угодно случиться, что за эту вот жизнь, за невыросшего человека должен только два года свободы, что в российском УК — это верхний предел. Ведь если бы такое сделали его с ребенком, сам бы Лютов водителя на кардан намотал, и поэтому глупо ждать спроса по другому пределу, чем спросил бы с кого-то он сам. Он знал, что есть только прощение и непрощение. Очень многие люди «прощают» врагов не из нравственной силы, а просто потому, что бессильны наказать, то есть рабски встают на колени, называя свою травоядную слабость прощением, милосердием, Богом, любовью. Так им легче жить дальше. Если каждый такой безответный баран ближе к Богу, то зачем такой Бог? И почему такому Господу без разницы, что его овец режут?

Этот грех будет в нем, как зараза в крови, и Лютов за него вполне готов ответить, но ответить как волк, а не как повалившийся на бок баран. У него самого теперь сын — быть бараном он права уже не имеет, совсем.

Когда Смага повез его на своей старой «хонде» в роддом, поползли от мигалок, он увидел, как мать прорвалась к медицинской каталке и набросилась на запакованный маленький взгорок с рычащим «отдайте!» — и повалилась наземь так, что показалось: не шевельнется больше никогда.