Держаться за землю

Какое-то время отец, должно быть, наблюдал за ним издалека, скрываясь под низкими ветками яблонь и ревниво отыскивая в его лице свои черты. И, только убедившись, что пацан «не машет на грузина», подозвал. Но с матерью он так и не сошелся: у него уже были другие жена и ребенок, да и физически был создан племенным жеребцом. Приезжал раз в три месяца с тяжеленным баулом игрушек и импортных шмоток, ночевал на балконе, один, оставлял в коридоре под зеркалом деньги и опять пропадал, иногда на полгода. Витька ждал его с жадностью и встречал с хищной радостью причащения к взрослой победительной жизни, к отцовским машинам, к оружию, к голым рукам. Отец наставлял и показывал, хватая Витьку то за верхнюю губу, то за кадык, от чего ноги тотчас подкашивались, в голове как бы прямо предсмертно темнело или боль вытесняла все прочие чувства. Он смотрел на отца, и в его голове уживались два чувства — что он, даже сам не желая того, со временем станет таким же и что не должен становиться таким, как отец. Не должен иметь много женщин и черт знает сколько детей, да и не в обиде на отца было дело — еще не умом, а смышленым нутром Витек догадался, что тот обречен.

Отец вернулся из Афгана в ощущении: ему все должны. Не за седину в двадцать лет и искалеченную душу, о которых запели с эстрады и по электричкам ветераны в тельняшках. Искалеченным он себя не сознавал — так, наверное, заматерелое, по породе живучее, сильное дерево не ведает, что выросло меж двух заборных прутьев и что возможно было вырасти иначе, безо преград, без надсады, не криво. Там, в Панджшерском ущелье, он воевал с горами, мертвым зноем и людьми, для которых убийство — простейшее телодвижение, с людьми, что утром улыбаются в лицо, а по ночам стреляют в спину, и вся здешняя, мирная жизнь — с ее расписанием троллейбусов, обилечиванием пассажиров и зарплатой за август — для него была скучной, совершенно лишенною вкуса игрой и пространством для сбора полагавшейся дани. Того, чем обычные, мирные люди оплачивали жизненные блага, просто не существовало в его, Рябовола, шкале, и поэтому он их даже не презирал. Все коммерсы должны были платить, все соски — давать, все быки — расступаться. Он брал свое голой, бесхитростной силой и той бестормозной, не рассуждающей жестокостью, что и внушает дикий страх так называемым нормальным людям. Им управлял разнузданный инстинкт: «Я выжил там — и значит, мне все можно».

Могучий его организм, натруженный и закаленный суровой борьбою за жизнь, растлился, загнил в мелких терках с «какою-то шушерой». Валерка Рябовол умел командовать «пехотой», работать по «вспышкам», по «туловищам», а «строить отношения» и договариваться — нет. Его убили где-то в Дагомысе, куда он поехал вымучивать дань с каких-то серьезных. Две пули в живот. Должно быть, он успел почуять только изумление, оттого что вот этот горячий железный удар мог разорвать ему живот и превратить все тело в воду только «там», где всесильное лютое солнце, бородатые духи и горы, а не здесь, где прохладный и гладкий, как шелк, ветерок, дискотечная музыка на «поплавке» и баюкающий монотонный плеск моря. А Лютов отучился девять классов и дождался своей неминучей войны…