Держаться за землю

Изнуренная родами Вика казнила Лютова чужими, злобными глазами и едва не рычала — шипела, скулила, не могла говорить распухающим горлом, как бы внутренне окостенела в своем справедливом и необсуждаемом: никуда не поедем, ни сейчас, ни в три месяца; в самолет — ни за что, да у нас все прививки расписаны по месяцам на три года вперед, понимаешь ты это?.. ну в какую другую страну?.. Им бы кончить все споры на выборе имени, отметя всех блевотных Елисеев и Робертов; ей бы, Вике, всю жизнь свою вбить в их Артемчика: по часам и минутам кормить молоком, сердцем, солнцем, высвобождая из ночной рубашки налитые желто-белые груди с нагрубшими трещиноватыми сосками, пусть Артемчик один бы высасывал из ее тела соки и румянец с лица, но она бы, естественно, и расцветала, лучась таинственным, неведомым науке трепетным теплом. А Лютов заталкивал их в самолет, выпихивал из дома, из страны. Под окном, за забором, у них поселились тяжелые туши в грязно-белом «лацетти», ночевали, дремали, не гасили внимательных фар, через сутки сменялись другими в замызганном «форде», постоянно вели его, Лютова, по заснеженным улицам, и страх глодал его помимо разумения — не стынущая тяжесть в животе и не предчувствие тяжелого удара по затылку, а невозможность допустить, чтоб и Вику с Артемчиком ненароком задело.

Его вызывали, допрашивали; с механическим остервенением пловчих-синхронисток начала всплывать древняя падаль; косяки его дойных коров потянулись в ростовскую прокуратуру с заявками: «оскорблял», «угрожал», «вымогал». Вика плакала в ванной, где железо и кафель усиливают нестерпимые звуки, со злобным наслаждением и тихо, «про себя»; он подсаживался на кровать и не мог объяснить ей, за что им такое, кто может сделать плохо им, а не ему, как будто если бы его убили или посадили, то и для Вики бы на этом все мучения закончились и началась нормальная, счастливая, полнокровная жизнь.

Он боялся за Вику и сына, а совесть… врут, когда говорят, что она — когтистый зверь, скребущий сердце. Совесть — это сто-жильная вьючная тварь: может вынести многое, все. Тяжело — это да, не заспишь, не замоешь, всё придется таскать до конца, но и с этою тяжестью можно ходить по земле. А если б тот пацан на трассе оказался детенышем простых, а не сыном и внуком всесильных, то тогда бы уж Лютову было полегче — ох уж как ему было бы, признавался себе он, легко! Он тогда бы и вовсе не понял, не узнал, как впивается правда «убил», неожиданно не устаревшая, для тебя лично не отмененная первобытная правда: отдавай своего за того — раз убил моего, то и сам со своим по-людски жить не будешь.

И вдруг среди ночи ему позвонили: «Ты, Лютов? Спит пацан твой в кроватке? Спокоен будь, сволочь, ничего с твоим сыном и бабой не будет. Ответишь один только ты. Я не Бог. И не тварь». И Лютов поверил. Он почуял себя на свободе, эти когти на сердце разжались: не порвут его род, не затронут отчаянно беззащитную малость двух единственных, главных людей, ток его новой крови по маленьким жилам. А как насчет того, что самого его у сына отберут, надолго оторвут его от Вики, дав ей право искать для Артемчика нового папу, а как насчет того, что Лютов не увидит, как растет его сын? И разве это-то, последнее, не будет единственно существенным, реальным наказанием: не прожить свою жизнь, как загадывал, выстроил, получить срок лишения свободы, равный сроку лишения любви?

Лютов так не хотел. Даже так — не хотел. Не желал отдавать свою жизнь: радость прикосновения к пухлым ручонкам с поджатыми пальчиками, несказанное счастье их общего с Темою роста, неделимого, непобедимого, даже если он сам, Лютов, будет стареть и все больше и больше пригибаться к земле. Тут-то он и задумался об Украине как о способе бегства и о месте для жизни. Два часа на машине с Артемчиком в материнских руках. Денег хватит на все, на нормальный такой новый дом — даром, что ли, он, Лютов, «угрожал», «вымогал» и «вымучивал»?

Он начал готовить маршрут. Купил постановление об отмене меры пресечения в виде подписки о невыезде, вышел из ресторана и упал на колени, едва успев закрыться от удара телескопической дубинкой по башке. Цапанул пистолет за ремнем и, уже валясь набок, дважды выстрелил в близкое средоточие силы… по свободе от новых ударов осознал, что попал, и, задрав ствол повыше, с разрывающей болью в башке, расстрелял пол-обоймы в свинцовое небо: просыпайтесь дома, этажи… В завывании сигнализаций поднялся, тяжело припустил в темноту Юбилейной, сразу за АСЗ вскинул руку, показал скомок денег водиле и зашхерился в съемной однушке на Шолохова.