Держава (том первый)

— Представляешь, Рубанов, — всю обратную дорогу расстраивался Дубасов, — Ольга на следующее воскресенье графа Игнатьева пригласила. Откуда только знает этого клизменного шаркуна, и по совместительству — дудергофского утопленника… Ну-у ка–а–а-кже, душечка гра–а–ф-ф… А я кто? — злился он, срубая веткой головки цветов.

— Не только триппер, но и сарказм — заразная болезнь, — глубокомысленно произнёс Рубанов. — Вот вы, юнкер, её и подхватили от Ольги…

— Да тьфу-у на твой солдатский юмор! — яростно колошматил какой–то особенно стойкий цветочек.

«Наверное, представляет, что Игнатьева лупит», — улыбаясь, подумал Аким.

— Ты себя не прибедняй. Там какой–то паж… А здесь портупей–юнкер роты Его Величества. Чувствуешь разницу? — морально поддержал товарища Аким.

В последние недели училищной жизни, юнкера старшего курса чувствовали себя почти офицерами.

Даже святая дисциплина начала катастрофически падать.

Проводить утреннюю или вечернюю поверку для фельдфебеля Зерендорфа становилось мучением, если рядом не было Кускова.

Построив утром перед бараком царёву роту, он начинал перекличку:

— Антонов!

— Я–о–а-а!

— Дроздовский! — тяжко выдыхал Зерендорф.

— А–а–з е–е–сьм! — гудел тот.

— Колчинский!

— Я–у–у-п! — несуразным возгласом обозначал своё присутствие юнкер.

«Влепить бы тебе наряд не в очередь», — мысленно злился Зерендорф, а вслух выражал своё мнение всегда одинаково:

— Господа! Когда станете ротными, желаю, чтоб ваши солдаты вам так отвечали.

Представив такой ужас, юнкера некоторое время по–уставному «якали», но потом дурь брала верх, и снова начиналось:

— Пантюхов! — называл фамилию взбодрившийся было Зерендорф.

— Ю–ю–ю!

— Пантюхо–о–в! — классически завизжал фельдфебель. — Бородавку тебе на…

— Стволе нагана! — подсказал Дубасов.

— На носу! — уточнил уже нормальным голосом Гришка Зерендорф.

— Рубанов! — с беспокойным ожиданием уставился на будущего однополчанина Зерендорф.

Тот превзошёл все его ожидания.

— Ё–ё–ё-п! — выкрикнув, Аким даже сам опешил и покраснел, под молчаливым вопросительным взглядом, склонившихся буквой «Г» в его сторону, юнкеров.

— Чего-о? — задал мучивший всех вопрос Зерендорф.

— Не чего, а кого! — уточнил Дубасов. — Строевые занятия…

— Перекличку! — выдвинул своё предположение Дроздовский.

— А може–е–т?..

— Хватит предположений, Колчинский, — выручил будущего однополчанина фельдфебель. — Р–р–азойдись! — рявкнул он.

Но вечером Рубанов подвёл будущего сосолуживца по лейб–гвардии Павловскому полку — слинял в самоволку. Прихватаив, к тому же, портупей–юнкера Дубасова.

— Портупе–и–ч, — когда шли по вытоптанной уже юнкерской тропе, обратился к Дубасову Аким, — цветы рвать будем?

— Нет! — коротко ответил тот, терзаемый каким–то нехорошим предчувствием.

— Не переживай. До вечерней поверки успеем с дамами повидаться, — высказал своё видение предмета Рубанов, с интересом наблюдая, как приятель стегает прутиком цветы.

«Это у портупей–юнкера становится дурной привычкой», — пожалел безвинные растения Аким.

Пожалел их или свой зад, и попавший под раздачу ударов воинственный шмель.

— А–а–у-у–ё–п! — по–рубановски закончил Дубасов, держась за глаз.

— Тренируешься что ли? — удивлённо поинтересовался у приятеля Аким и, обогнав его, разглядел покрасневшее веко.

— Шмелюга, козёл ж–жуж–ж ливый, за глаз тяпнул, — махал вокруг себя прутиком Дубасов.

Аким, на всякий случай, отошёл от него подальше.

— Да не-е, пчела, наверное. Пойдём скорее к Бутенёвым, там мадемуазель Ольга чего–нибудь холодненькое к твоей ране приложит.

— Чего холодненькое–то, — заинтересовался Дубасов.

— Ну, подсвечник там или пятак. На что воображения хватит.

Воображение в семье Бутенёвых было богатое. На даче с приходом гостей начался форменный кавардак. Сам капитан кинулся к Дубасову с саблей наголо, по пути вспоминая, как его в русско–турецкую кампанию укусила вражеская оса величиной с воробья.

— Только боевая сталь и излечила.., а то бы — прощай вольнопёрское око, — стремился, несмотря на сопротивление инвалида, приложить к его глазу целебную саблю.

Горничная совала в глаз страдальцу огромный медный шандал с огарком свечи.

Зинаида Александровна, сострадая, тыкала в лицо мученику серебряным портсигаром с надписью на крышке «Герою Плевны».

Вера Алексеевна держала в ладони целую горсть меди, но боевых действий пока не предпринимала.

Ольга, стоя в сторонке, ехидно, по мысли потерпевшего, смеялась.

Натали принесла смоченный в холодной воде платок. Его–то и выбрал из всех предлагаемых лечебных предметов Дубасов.

Когда дачные страсти вокруг покусанного немного улеглись, стали рассаживаться за столом.

— Милости просим… Милости просим… — чему–то радуясь, наверное, приятным воспоминаниям, бесконечно повторял хозяин дома.

Виновнику переполоха поставили красивый венский стул с привязанной подушечкой.

Придерживая левой рукой у глаза платок, правой подносил ко рту чашку с чаем, с обидой глядя на Ольгу, будто это она подослала дрессированную пчелу.

Рубанов, напротив, был очень даже рад поднявшейся суматохе, от которой у него прошла первоначальная робость.