Держава (том второй)

____________________________________________

Пока шла битва на реке Шахе, в Европейской России шла битва с самодержавием.

С 30 сентября по 9 октября в Париже открылся съезд оппозиционных и революционных партий, деятельность которого зорко отслеживалась заведующим заграничной агентурой со штаб–квартирой в Париже Ратаевым.

Леонид Александрович очень удивлялся, что общего могли найти представлявшие Союз освобождения князь Пётр Долгоруков, Милюков, Струве с работающим на японского атташе финном Циллиакусом.

Эсеры Чернов, Натансон, Азеф с польскими и латышскими националистами.

Бундовцы — с армянскими и грузинскими социал–федералистами.

А общей, как понял потом Ратаев, была мысль воспользоваться войной с Японией для ослабления самодержавия. И как результат, активисты наметили революционные выступления на 1905 год, включая террор.

И все, представленные на конференции в Париже партии, вынесли резолюции об уничтожении самодержавия, и его замене свободным демократическим строем на основе всеобщей подачи голосов, а также о праве национального самоопределения народов России.

«Развал ДЕРЖАВЫ и свержение Императора — вот их цель», — донёс в Петербург, заведующий заграничной агентурой.

На его выводы в правительственных верхах внимания не обратили, ибо произошло форс–мажорное событие. Командир 2-ой эскадры Рожественский, проходя в ночь с 8 на 9 октября Северное море, приказал обстрелять флотилию английских рыбаков, приняв их за японские миноносцы.

В результате, кроме русско–японской, чуть не возникла русско–английская война.

Николаю и России в эту критическую минуту пришёл на помощь его кузен Вильгельм Второй, телеграфировав в Петербург, что в данный момент наши государства должны стоять вместе, плечом к плечу.

Министр иностранных дел Ламздорф, имеющий неплохую материальную поддержку от союзной державы, усмотрел в этом «попытку ослабить наши дружеские отношения с Францией».

Однако на совещании государь резко оборвал его.

— Надо избавить Европу от наглости Англии, — вспомнил, кто помогает японцам, — и потому я сейчас за соглашение с Германией и с Францией.

В середине октября он телеграфировал кузену Вилли: «Германия, Россия и Франция должны объединиться. Эта комбинация часто приходила мне в голову».

На следующий день струсившая Англия поспешила согласиться на русское предложение о передаче конфликта на разрешение международной комиссии на основании Гаагской конвенции.

Англия благоразумно воздержалась от недружественных действий по отношению к русской эскадре, в результате чего срочность германо–русского союза ослабла, и в результате, сошла на нет.

А ЖАЛЬ!!!

После перенесённых моральных потрясений Николай, дабы восстановить душевное равновесие, как водится, отправился на охоту.

«21 октября. Четверг», записал он в дневнике. «Проснулся в 7 часов, ясным морозным утром и со снегом. В 8 часов, отправился на облаву под Петергофом. Взяли загоны от жел. дор, к Марьино, где утопали в болоте. Завтракали у деревни Ольгино в палатке, и оттуда дошли загонами за дорогу из Бабигона в Настолово. Погода сделалась серая, и задул свежий ветер. В 6 1/2 вернулся в Царское. Всего убито: 511. Мною: 6 фазанов, 5 тетеревей, сова, 3 русака и 35 беляков — итого; 50. Усиленно занимался. Обедали и вечер провели вдвоём».

«Уж сова чем ему виновата, коли Рожественский дурак», — подумал Максим Акимович, будучи тоже участником охоты.

____________________________________________

Санитарный поезд, подолгу стоя на полустанках и станциях, медленно тащился по бесконечным просторам России.

Лёжа на полке, Аким то читал Брюсова, единственный томик коего, по его просьбе, отыскала в чемодане Ольга, то газеты, что покупали на вокзалах санитары.

Но чаще глядел в окно и думал… О войне, о товарищах, которых никогда не увидит, и о том, что ждёт его впереди.

Ольга, как могла, отвлекала от грустных раздумий, меняя повязки на груди и обрабатывая медикаментами заживающую рану.

Аким стал реже вспоминать Натали… Он сам не понимал, отчего. То ли оттого, что рядом всё время видел Ольгу, то ли оттого, что Натали осталась там, далеко, где кровь, смерть и потери…

Поезд, подёргавшись и поскрипев суставами, замер на станции Паламошинное.

Перед Акимом так ярко предстал в памяти Гришка Зерендорф и его слова, что после войны посетим в Петербурге музей с мамонтом и вспомним станцию Паламошинное, что защемило сердце, а на глазах выступили слёзы.

— Рана ноет? — разволновалась, наведавшая его в этот момент Ольга.