Держава (том второй)

— Ну да. К прекрасному приобщить.

— А вот! — поднял бутылку со слоном Максим Акимович.

— Я уже не могу с твоим отцом, — схватилась за лоб Ирина Аркадьевна. — Иногда хуже японца бывает, — вызвала улыбки на лицах мужчин. — «Мефистофеля» дают в Мариинке, а поют Шаляпин и Собинов.

— Друг мой, ну что тебе Шаляпин, — обратился к сыну отец, мстя жене за «японца». — Лучше приди, послушай моего фельдфебеля… Как скомандует: «Эска–а–а-дро–о–он! Равняя–я–яйсь… Смирно–о–о! — в полный голос прокричал Максим Акимович, после чего в столовую влетел Антип и вытянулся во фрунт. — Даже у меня мурашки по спине, — махнул денщику, чтоб вышел. — А то — Шаля–я–япин.

— Максим, ну что ты такое говоришь, — возмутилась супруга. — Как ты можешь сравнивать своего фельдфебеля с гордостью России — Шаля–я–я-пины–ы–ым, — поднявшись, пропела она, вытянув к потолку правую руку.

В комнату с поклоном вошла мадам Камилла.

Усаживаясь под аплодисменты мужчин, махнула ей, чтоб вышла.

— Вот здесь, душечка, я с тобой полностью согласен. Несравнимые величины — мой фельдфебель и какой–то там певец.

— Ма–а–аксим! Ну что это за мещанская «душечка?», — рассердилась Ирина Аркадьевна. — Ты становишься Скалозубом, о чём не раз уже говорила тебе.

— Спасибо за «кумплимент». Это очень хороший человек, о чём тоже не раз говорил тебе. Побольше бы нам таких полковников, и японцы давно бы были разбиты. А то полковник Орлов… В газетах о нём писали. Как раз в Шахейском сражении его пехотный полк отличился… Сломя головы от японца солдаты бежали… Теперь их орловскими рысаками прозвали, — рассмешил Акима.

— Папа', а кто же заменил Куропаткину Харкевича? — задал вопрос Аким.

— Алексей Ермолаевич Эверт. Молодой генерал. Умный, смелый и верующий… Не то, что Собинов.

— А что Собинов? — встрепенулась Ирина Аркадьевна. — Должен полком на войне командовать?

— Ему и отделение доверить нельзя, — критически оглядел супругу. — И в «Мефистофеле» петь не будет.

— Это почему? — поразилась жена.

— Твой знаменитый, числящийся в запасе тенор, чтоб не идти на войну, облачился в больничный колпак и халат, разыгрывая из себя нервно–расстроенного сумасшедшего… То ли Наполеона, то ли Мефистофеля… Точно не знаю. Сейчас сочиняет «Записки из жёлтого домика». Но уверен, как только война закончится, выздоровеет.

— Ну, тогда мальчику следует Норденштрема посетить и мундир, шинель, китель двубортный, брюки заказать, — быстро, на деревенский манер, стала загибать пальцы. — Кроме военного обмундирования, у поставщика Высочайшего двора, швейцарца Генри Фолленвейдера, в магазине на Морской 18, закажем цивильную одежду: сюртуки, жилеты, костюмы, смокинг обязательно…

— И цилиндр с тросточкой, — вспомнил унтер–офицера 145-го Новочеркасского полка Дубасова, Аким.

— Это в другом магазине, — всё приняла за чистую монету Ирина Аркадьевна. — Не в сиреневом же кителе в театр идти, — горестно возопила она собиновским голосом.

— Тогда ещё белый теннисный костюм, — неожиданно поддержал жену Максим Акимович.

— И лыжный с конькобежным, — стараясь выглядеть серьёзным, дополнил гардероб Аким.

— А вам, сударь, я закажу велосипедные штаны, — строго глянула на супруга, уразумев, что любимые мужчины подтрунивают над ней.

— Фрак ещё не помешает и к нему два белых жилета, — тоже загнул пальцы Аким, после того, как отведал из бутылки, со слоном с бутылкой…

— Ну и… фуражки, ремни, эполеты, кокарды… — поддержал сына Максим Акимович, тоже отведав продукцию акционерного общества господина Тамазова, что в Кизляре.

Затем долго смеялись, радуясь, что сын немного оттаял и тоже шутит.

В полдень следующего дня их дом посетила Ольга, помазав какой–то медицинской дрянью и перевязав герою Маньчжурской войны, как выразился Максим Акимович, практически зажившую уже рану.

Вечером, проводив гостью, Аким поехал к отцу Зерендорфа, чтоб рассказать о сыне и отдать ордена и шашку.

Поднявшись на второй этаж четырёхэтажного дома, постоял у двери, успокаивая сердце, и надавил кнопку звонка.

Открывшая ему пожилая прислуга в белом чепчике на седых волосах, окинув взглядом бледного офицера со свёртком в руках, хотела захлопнуть дверь, но услышала голос из комнаты — пропустить гостя.

Прямой, стройный, подтянутый полковник вышел к Акиму, и замер в двух шагах, не поздоровавшись и не пожав руки.

С безысходной тоской глядел он на свёрток, из которого виднелась шашка сына с красным анненским темляком.

— Я читал в «Русском инвалиде», но не поверил, — заиграл желваками.

С молчаливым недоумением, как о чём–то совершенно ненужном, слушал о подвигах сына, разглядывая разложенные на столе ордена и пробитый пулей бинокль, что Аким решил выдать за Гришкин, дабы усилить его героизм.

Рубанов не понимал ещё, что отцу, потерявшему сына, героизм не важен и безразличен… Что он радует и вызывает гордость лишь тогда, когда сын жив и невредим.

Глаза полковника стали сухи, отрешённы и пусты.

Теперь он ясно осознал, что ЕГО нет… Единственного сына. Единственного на всей земле родного человека… И что впереди? Одиночество и старость…