Держи меня за руку

– Не знаю. Слушай, а почему ты вообще дома днем? Может, сходим поесть? Я как раз собираюсь в «Бен Мур»[45].

– Не могу, кое-какие дела.

– Ну тогда позвоню тебе, если что-то узнаю.

– Спасибо, Лу. Серьезно. Спасибо за все.

– Еще рано благодарить.

Уже перевалило за полдень, но на мне все еще была пижама. Сунув ноги в тапочки, я побрела на задний двор. Белое пластиковое кресло скрипнуло под моим весом. Заголосил чокнутый соседский петух. Я прикрикнула на него, и он затих, словно смутившись. Я скользнула пальцами между пуговицами пижамы и прикоснулась к мягкому, округлому животу, пытаясь представить, как он менялся бы по мере развития плода.

Ветер холодил кожу. Меня терзало немало вопросов, но я знала, что на большинство из них способен ответить только Господь. Правда ли мама больна? Что происходит между мной и Мэйсом? Стоит ли вернуться в клинику? Есть ли моя вина в том, что девочек стерилизовали?

Было время, когда мы разговаривали. Я делилась с папой. Папа делился с мамой. Мы не хранили секретов – мысли передавались внутри семьи словно между вершинами треугольника, и эта близость естественным образом помогала найти ответы.

Я никогда до конца не понимала маму, поэтому предложение обходиться с ее депрессией как-то иначе, чем мы привыкли, поставило меня в тупик. Мне казалось, что ключ таится в ее картинах, в их способности обретать самые разные смыслы в зависимости от зрителя. Свобода интерпретации, на мой взгляд, была важным догматом маминых представлений о гражданских правах. Черное искусство, часто говорила она, может иметь политический посыл, даже не будучи предметным или реалистичным. Иногда произведение цепляет как раз потому, что сопротивляется однозначному прочтению. Эти доводы мне всегда хотелось применить и к маме – в ней самой тоже не было ничего однозначного. Я, напротив, жаждала порядка и рациональности. Мне нужно было понимать логику. Иначе я будто теряла почву под ногами.

Я глубоко вдохнула, выдохнула. Какая логика тут может быть, если вердикт окажется против девочек, если судья не сделает ничего для изменения ситуации?

За забором снова завопил петух – крик совершенно не походил на птичий.

43

Третьего ноября судья объявил, что готов вынести вердикт. По дороге в суд я объяснила Мэйсу и миссис Уильямс, как могут развиваться события.

– Сегодня судья примет решение, которое может положить конец стерилизациям в федеральных клиниках. Возможно, он запретит их на время, пока клиники не докажут, что ввели процедуру информированного согласия. Но есть вероятность и того, что судья просто закроет дело. Пока мы не знаем, как все будет.

– Закроет дело? – переспросила с заднего сиденья миссис Уильямс.

– Ну вы же знаете, чего мы добиваемся, миссис Уильямс. Мы говорили об этом. Важно, чтобы больше никто не пострадал так, как Индия с Эрикой. Нельзя без согласия стерилизовать пациенток. Просто нельзя.

– Видит Бог, так и есть.

– Надеюсь, судья скажет, что действия правительства были незаконными и проблему нужно решить.

Мэйс почти всю дорогу молчал. Пугающее безмолвие.

– Сколько всего жертв? – наконец спросил он.

– За последние пару лет – тысячи малоимущих по всей стране.

– Дьявол не дремлет, – пробормотала миссис Уильямс.

– Никакой суд не отменит того, что уже случилось, – сказал Мэйс.

– Да, – осторожно согласилась я. – Но, может, так пережитое вами хотя бы обретет смысл. Если судья займет нашу сторону, это произойдет только благодаря вашей храбрости, вашему выступлению перед конгрессом и вашей готовности дать девочкам возможность побороться за справедливость.

– Да, сынок, вот ради чего мы ездили в Вашингтон. Помнишь, мы про это с тобой говорили? А сенатор Кеннеди, добрый человек, согласился нас выслушать. Все записал. И белым чиновникам объяснил.

Мэйс не ответил. Мы решили не брать с собой девочек. Они были в школе, и мы, трое взрослых, сошлись во мнении, что так будет лучше. Я чувствовала облегчение: если судья вынесет вердикт не в нашу пользу, не нужно им это слышать.

У здания суда было целое море телекамер. Зону вокруг суда оцепили полицейские. Лу отправил встречать нас охранников, но пока мы пробирались сквозь толпу, один из журналистов все же продрался к Уильямсам.

– Миссис Уильямс, какого исхода вы ждете?

– Какого – чего?

– Что вы хотите услышать от судьи?

– Ясное дело, хотим, чтобы судья все сделал по справедливости. То, что случилось с моими внучками, – грех перед Господом нашим, и весь мир это знает.

– Пойдемте! – Я завела их внутрь.

Миссис Уильямс заторопилась за охранниками по лестнице, обогнав нас с Мэйсом.

– Давайте быстрее! – крикнула она.

Мэйс взял меня под руку. Я до смерти боялась заходить в зал суда, не знала, как посмотрю в глаза девочкам, если все разрешится плохо. Когда мы рассказали им, что едем на оглашение вердикта, Индия только пристально на нас посмотрела, а Эрика спросила: «Все знают, что это сегодня?»

Под защитой охранников мы подошли к двери в зал, где нас поджидала женщина в бело-коричневом костюме.

– Сивил Таунсенд? Мистер и миссис Уильямс?

– Да, мэм.

– Я отнесу вашу верхнюю одежду и провожу на места.