Десерт из каштанов

Он слышал довольно историй про Лискунова. Про измученную жену Екатерину, то и дело прибегающую к нему на работу и устраивающую скандалы, после которых больница шепталась неделями. Про короткие служебные интрижки, из которых нейрохирург выходил с высоко поднятой головой и безупречной полуулыбкой, оставляя позади себя выжженную землю, обильно орошенную слезами очередной медсестры: с женщинами-докторами он не связывался, видимо, из принципа. Его отстраненный, чуть свысока стиль общения, интересная бледность и привычка распахивать перед любой дамой двери действовали на противоположный пол убийственно, пробуждая, очевидно, азарт и молниеносное желание покорить, влюбить, восхитить и заставить упасть ниц. Только вот он не покорялся, а скорее свивался кольцами и скользил так, что не поймать – ни на слове, ни на деле. В общем, как человека Гаранин его сильно недолюбливал и всегда едва заметно морщился, когда оказывалось, что они встретятся на операции. Лискунов искренне, даже не стремясь этого скрывать, считал, что в операционной именно хирург – царь и бог, а остальные – так, статисты, свидетели Великого Делания. Однако, несмотря на личностные качества, он оставался профессионалом, Гаранину пришлось это признать, и Жене Хмелевой, пусть она об этом даже не подозревала, очень повезло, что над ее головой сейчас нависал Олег Лискунов.

Из-под его руки Арсений видел череп Жени. С прошлой операции, сделанной при поступлении, волосы успели отрасти от кожи на несколько миллиметров, и их снова пришлось брить. Он с щемящим сердцем вспомнил о том, какие у нее были кудри – когда-то, в прошлой жизни. Точнее, в той единственной, что безвозвратно потеряна и пока ничем не заменена.

– Я закончил. Зашиваем, – возвестил Лискунов и быстро взглянул поверх повязки на Гаранина. – Ну что, Арсений Сергеевич, я сделал что мог. Если она умница, то выкарабкается.

Арсений машинально кивнул, слушая пыхтение ИВЛ и следя глазами за белой змейкой интубационной трубки. Он мог бы ответить, что, во-первых, она умница, а во-вторых, не все умницы выживают, как и не все сволочи умирают прямо под ножом. Если бы это было так… Хотя и так – лучше не надо.

Судя по всем показателям, снимкам и томограмме, операция прошла как нельзя лучше. Гаранин рассчитал анестезию, чтобы она плавно закончила свое действие через час после окончания всех манипуляций. Он не видел ни одной медицинской причины, по которой бывшую Джейн Доу, а ныне Евгению Хмелеву, следовало бы и дальше держать в медикаментозном сне. Ее небытие подходило к концу.

Он ждал.

Ждал всю ночь, специально не ушел домой. Когда совсем стемнело, Гаранин спустился на крыльцо и постоял так с минуту, чувствуя, как давит и стучит в висках. Кажется, близилась гроза, с запада гулко и грозно рокотало, будто зверь пробуждался в пещере. Дурманяще пахло петуньями, в густом недвижном воздухе их аромат разливался тяжело, громоздко. Вокруг ближнего фонаря суетился рой ночных насекомых, безмолвное текучее облачко, каждый следующий миг уже другое, но вместе с тем то же самое, неизменное в своей переменчивости. Упитанный серый мотылек настойчиво бился о лампу, падал вниз, но тут же снова взлетал и мягко, упруго врезался в мутное стекло.

Арсению вспомнилась Саня Архипова: не так уж давно они разговаривали на этом крыльце. Он редко вспоминал пациентов после их выписки или перевода в другое отделение, отчасти – потому, что в реанимации люди не особенно склонны к общению, отчасти потому, что их личные жизни, до и после больницы, его не касались. Он – всего лишь посредник. Человек, приносящий с собой сон и недолгое отдохновение от боли. У него в кармане тишина и безвременье, забытье, глубокий сон, а в чемоданчике на замке и под роспись есть даже блаженство. Но в число избранных, которым оно предписано, лучше не попадать. Саня попадала, и не раз, и он до сих пор помнит ее растерянные глаза. Когда она приходила в себя после очередного путешествия к Морфею, в ее травянисто-зеленых глазах читались вопросы. А у него не было ответов, и приходилось только напускать на себя серьезный вид и становиться ее врачом… Как она сейчас?

Гаранин от всей души пожелал, чтобы девушка с апельсиновыми кудряшками лежала в эту ночь в своей кровати, с сонным медом дремоты, склеивающим веки, и долгой ровной жизнью где-то впереди, в ярко-голубом и сверкающем росой Завтра. Вздохнул, посылая свое пожелание вверх, в небо, но там клубилась мгла и не было звезд.

Он побрел по больничному парку. Из темноты вышла Берта. Заметив его краем глаза, она не выказала никаких дружественных намерений, даже обрубком хвоста не шевельнула. Наоборот, пройдя несколько шагов по тропинке, она уселась на меховой зад, задрала голову вверх и протяжно завыла.