Десять

— Просто… глупо читать женские романы.

— В смысле?

— На это тратят время только дурочки, пустышки… женщина не должна быть такой.

— Оу… а вот это читают какие женщины? — его глаза быстро пробежали по тексту небольшой брошюры, с пометками и выписками на полях. — Механизм канцерогенеза, основанный на нарушении тканевого гомеостаза в результате длительной хронической пролиферации…

— А?

— Юля, не знаю уж, кто тебе сказал, что ты можешь быть пустышкой… Ты одна из лучших студенток, самая перспективная, все, у кого ты была на практике, все тебя хвалят, и это поражает на самом деле, у тебя маленький ребёнок, муж, который требует времени, мужья всегда этого требуют, но ты лучшая, все так говорят.

— Все так говорят, потому что я дочь своего отца.

— Все так говорят, потому что ты — это ты. Ты должна сомневаться в себе, это правильно. Со временем ты научишься принимать решения и быть уверенной в них, но сейчас выброси из головы эти глупые мысли о женских романах. Читай, что тебе нравится, когда тебе нравится и неважно, почему тебе приятно читать Саган, важно, что приятно. — Он внимательно всмотрелся в женщину, чью шею охватили пухлые ручки ребёнка. — Прости, я веду себя, как ворчливый старый дед.

— Нет, всего лишь, как мой врач.

— Или друг?

— Или друг…

Вереница гостей во главе с папой и позже подъехавшей мамой, как всегда, изысканно одетой, с лёгким, продуманным налётом небрежности, подтягивались к старому домику.

Ким уже сидел на руках у деда, потом перешёл к бабушке, которую, похоже, не смущала перспектива испортить причёску, над которой парикмахер трудился более двух часов, потом все врачи отделения папы и соседних принялись подхватывать мальчонку, целовать, слегка щекотать, улыбаясь его почти беззубой улыбке.

— Отдохни, Юленька, — прошептал папа, — вижу, ты устала. — Он обнял Юлю, она моментально расслабилась в его руках, почувствовав, что устала. — Давай, Юленька, тут столько нянек, поспи. — Было видно, что Владимир Викторович хочет ещё что-то спросить, но глядя на только ему заметную грусть в глазах дочери, он промолчал.

Она быстро поднялась по лестнице на маленький второй этаж, чтобы набрать знакомый номер телефона и услышать ответ, который она и так знала, что услышит.

— Я говорил тебе, у нас встреча… я не могу присутствовать на вашем празднике, и я надеялся, что ты будешь здесь, со мной.

— Я должна была помочь…

— Помогла? Я рад.

— Симон, пожалуйста.

— Я спешу, до встречи.

Ещё какое-то время она слушала гудки в трубке — самый стойкий звук в мире, звук отчаяния, звук боли и слез, что копились всё это время, но она прятала их за книгами и учёбой.

У неё не получалось. Не получалось быть одновременно хорошей студенткой и хорошей мамой, хорошей женой и хорошей дочерью. Всегда что-то или кто-то страдал. Чаще всего это был человек, которого она любила больше, чем могла представить, что будет любить. Сильнее, чем в тот день, когда она — в белом платье, — сказала своё «да» Симону. На её сомнения по поводу того, что брак должен быть церковным, что ей бы хотелось венчаться, Симон ответил просто, что у него нет никаких обязательств перед Богом, но если это важно Юле — он примет православие и сделает всё, чтобы маленький был счастлив. Их венчали в церкви при том самом монастыре, у стен которого она впервые услышала имя своего будущего мужа. Потом немногочисленные гости радовались их празднику, и даже папа, казалось, был рад, видя дочку в красивом платье, которое специально для неё сшила костюмер маминой труппы, в стиле двадцатых годов двадцатого столетия, с немного заниженной талией, но с ростом Юлии и длиной ног — это только подчёркивало стройность фигуры и изящество силуэта совсем юной невесты.

Молодые отправились в маленькую квартирку бабушки Симона, где в их комнате был сделан ремонт, многие вещи Юли заранее перевезены и уложены в шкаф и на книжные полки. Бабушка же осталась на несколько дней в доме новых родственников, дав возможность уединения молодожёнам, найдя в маме молодой жены внука приятную собеседницу — любовь к балету объединила этих женщин.

Наверное, через много лет, когда память нам позволяет помнить только хорошее, милостиво стирая болезненные воспоминания, Юля сможет вспомнить хорошее и о той самой первой ночи. Пока она не могла этого сделать.

Самым страшным оказалась не боль, которую почти не ощутила Юля, страшным было чувство бесконечного стыда. За себя и свою неловкость. И сколько бы не шептал Симон, что любит её бесконечно, она не могла расслабиться, она словно ждала подвоха, ждала, что она что-то сделает не так. Её руки и ноги не двигались согласно желаниям, а единственное желание было — спрятать своё вдруг ставшее обнажённым тело от глаз молодого мужа. Всё, на что её хватило, это сказать: «Сделай это».

Он сделал её своей, испугав стоном и захватом вокруг тонкой талии, когда он быстро и тихо говорил что-то на французском, а она могла лишь догадываться, что это слова любви.