Десять/Двадцать. Рассказы

«А сколько деду лет?» – поинтересовался Кудрин.

«Пятьдесят шесть…»

«Мои года – моё богатство», – пропел Кудрин, закрывая последнюю цифру.

Кера

1.

«Мен кетен», – привычно бросил вверх, в пролёт лестницы и скрипящим на втором этаже под гнётом жены половицам Самойл Ильич. Напоследок глянул в зеркало, на своё плохо поддающееся бритве лицо и сверил симметрию зачёсанных волос с заметной проседью. Выйдя на крыльцо своего особняка с мезонином, он ослабил под слегка влажным воротничком галстук, справился с новыми, непривычными карманными часами, зажёг регалию и, пустив облачко дыма, окинул взглядом залитую утренним светом брусчатку Сумской улицы. Мимо прошёл, приподняв в приветствии шляпу, меценат Юткович.

Утренняя газета, прочитанная Самойлом Ильичом за завтраком (хлеб с брынзой, чай, мёд, пара кислых яблок, папелито), сообщала о вчерашних похоронах на Холодной горе директора департамента по градостроительству Гиндзбурга. В статье перечислялись главные вехи из жизни покойного, прилагался список присутствовавших на процессии. Для поддержания статуса этого события, была представлена и общая их передержанная в реактиве фотография. Среди человек сорока, составленных суетливым фотографом в три ряда, в верхнем (слева направо третий), и без того по жизни смуглый, чернел теперь резким силуэтом совладелец табачной фабрики Бургас Самойл Ильич, снявший шляпу и позволивший рассмотреть читателю свои растрёпанные космы, и только.

Самойл Ильич разглядел снимок и, тряхнув газетой, продолжил неторопливо листать страницы.

На третьей полосе сообщалось о побеге из-под стражи его сотрудницы, уличённой вчера же его «правой рукой», приказчиком Шиловым, в краже. Самойл Ильич, прочитав новость про побег, сложил газету, поднял глаза через распахнутое окно на заросли караганы и одним осязанием нашёл на столе утреннюю папилито. Чиркнул спичкой…

2.

Двадцатилетнюю Керу привела на фабрику пару месяцев назад начальница смены косая Фрида, цыганка с лиловым шрамом у виска, три года назад покинувшая цыганский табор после гибели мужа, подстреленного, как в вестерне, при разбойном нападении на бакалейный магазин. Шумное это было для Харькова дело.

«Вот, глядите. Погубят девку на Даниловке за красу её», – предсказала она, подтолкнув ту в сторону разговаривающих мужчин. Девушка усмехнулась, глядя на приказчика, и демонстративно повернулась боком. Шилов, стоя у конторки, оглядел её поверх очков с головы до ног, достал было, усмехнувшись в ответ, перо и новый лист бумаги для оформления, но Самойл Ильич остановил его руку и пригласил девушку в свой кабинет.

«Как звать тебя?», – спросил он, отдёргивая гардины и позволяя солнечному свету придать краски розовым обоям и красноватой лже-чипэндейловской мебели, купленной у разорившегося паши в Стамбуле.

«А как тебе любо. Хоть Марфой. Давай, скажу бахи?»

«Потом. И всё же?»

«Говорят, мать Керой называла».

«Милое имя: Кера».

«И что с того?..»

И тут её дерзкий тон куда-то пропал, а в глазах появилась страшная истома:

«Не удержишь ты меня, караим, у тебя всё уже по жизни расписано, а я по зодиаку рыбка: то туда гляну, то обратно. Вильну хвостиком, и нет меня».

«Я предлагаю тебе работу, Кера, мне нет до тебя дела, если работа тебе будет не по душе», – Самойл Ильич, подтянув брюки и отдёрнув жилет, поместился в кресло и вынул портсигар.

«Ой ли?»

Самойл Ильич усмехнулся:

«Нет, не «ой ли»», – «ты права, Кера».

И он сам услышал, что имя её он произнёс словно на тон глуше, чем требовалось.

«Есть ли где жить тебе, Кера?», – постучав папиросой о портсигар, попытался он вернуть деловой стиль беседе.

Девушка рассматривала загадочные, расставленные скорее для красоты, нежели для практической цели предметы в книжных шкафах.

«Нужно полагать, что через подобные предложения проходят все девушки, которые хотят найти работу на этой фабрике? Ох уж и в паскудное место я попала. Скажите косой Фриде, что она сутенёрша!»

Самойл Ильич спокойно затянулся папиросой.

«Нет, не поверишь, ты – первая», – ответил он сквозь дым.

«Верю, верю», – лениво ответила Кера, – «иначе бы не поднялась сюда, а исцарапала бы внизу всю физиономию твоему прихвостню очкастому и убежала».

«Чем это тебе Шилов не взлюбился?»

«Чем и ты, караим. Но тебе прощаю, у тебя деньги».

«Любишь деньги?» – Самойл Ильич, улыбнувшись, перегнулся через кресло, чтобы смахнуть пепел в стоявшую на столе пепельницу.

«Как и ты. Пока они свободе способствуют».

«Я тебя неволить не собираюсь…»

«Ох, караим, караим. Седой уж, а жизни не знаешь. Убегу от тебя с твоими деньгами, от тоски убегу».

«Поймают», – безразлично пожал плечами Самойл Ильич.

Кера замолчала и, не то, чтобы задумалась, но начала словно шептать под нос молитвы.

«Нет, не то. Давай, караим, рассказывай свою историю», – и она села к нему на колени.

3.