Десять негритят

Люди, которым грозила смертельная опасность, не могли думать ни о чем другом.

Их осталось пятеро – и они были перепуганы насмерть. Они следили за каждым шагом друг друга, даже не пытаясь скрывать своей взвинченности.

От прежнего притворства не осталось и следа. Никаких светских бесед, никакой учтивости. Теперь это были враги, которых объединяло лишь одно – могучий инстинкт самосохранения.

И – удивительное дело, но в них как будто стало меньше человеческого. Зато отчетливо проступило то или иное животное начало. Судья Уоргрейв сидел в своем кресле, не двигаясь, как старая осторожная черепаха; лишь глаза, хищные и подозрительные, жили на его лице. Бывший инспектор Блор стал как будто еще коренастее и неуклюжее в движениях. Его походка напоминала тяжелую поступь тяглового животного. Глаза налились кровью. Во взгляде тупость мешалась со свирепостью. Он походил на кабана, укрывшегося в чаще и готового в любую минуту кинуться на своих преследователей из засады. У Филиппа Ломбарда, напротив, обострились все чувства. Его ухо чутко ловило малейший звук. Шаги стали легче и пружинистее, тело налилось упругой силой. Он чаще улыбался, показывая острые белые зубы.

Вера Клейторн вела себя очень тихо. Большую часть времени она проводила сидя в кресле и с оцепенелым видом глядя в пространство перед собой. Девушка походила на птичку, которая с размаху ударилась в оконное стекло и, оглушенная этим ударом, нахохлилась в человеческой ладони. Там она и сидит, перепуганная, неподвижная, надеясь, что незаметность спасет ее.

Нервы Армстронга были на пределе. Он то и дело вздрагивал, у него тряслись руки. Закурив одну сигарету и сделав две-три затяжки, он давил ее в пепельнице и тут же закуривал другую. Вынужденное бездействие, казалось, угнетало его больше остальных. Доктор то и дело разражался бурными речами:

– Мы… зря мы сидим тут, сложа руки! Ведь есть же какой-нибудь выход, не может его не быть! Что, если развести костер…

– В такую погоду? – мрачно ответил Блор.

Снова лил дождь. Налетал порывами ветер. Монотонный звук барабанящих по окнам капель сводил с ума.

Был принят негласный план. Все собрались в большой гостиной. Выходили строго поодиночке. Остальные четверо дожидались, когда вышедший вернется.

– Это всего лишь вопрос времени, – сказал Ломбард. – Погода рано или поздно прояснится. Тогда мы сможем что-нибудь предпринять: подать сигнал… разжечь костер… построить плот… что угодно!

Армстронг засмеялся, как закаркал:

– Вопрос времени, вы говорите? Но у нас нет времени! Нас всех скоро убьют…

Заговорил судья Уоргрейв, его тихий голос был полон страстной решимости:

– Не убьют, если мы будем соблюдать осторожность. Надо быть очень осмотрительными…

В середине дня они пообедали – но без прежних формальностей. Просто спустились все впятером в кухню, нашли в кладовой консервы, открыли одну банку с тушеным языком и две с фруктами, и поели, стоя вокруг кухонного стола. Затем, сбившись в кучку, вернулись в гостиную, чтобы продолжать следить друг за другом.

Каждого посещали ненормальные, лихорадочные, болезненные мысли…

«Это Армстронг… я видела, как он смотрел на меня искоса… у него были глаза безумца… настоящего безумца… Может быть, он вообще не доктор… Ну, конечно, в этом все и дело!.. Он псих, сбежал из какой-нибудь лечебницы и теперь притворяется доктором… Это же правда… сказать ему?.. завизжать?.. Нет, так он все поймет, занервничает… к тому же иногда он кажется вполне нормальным… Который сейчас час?.. Пятнадцать минут четвертого, всего лишь!.. О, господи, я сама скоро с ума сойду. Да, это определенно Армстронг. Вон как он на меня смотрит…»

«Меня они не достанут! Уж я-то о себе позабочусь… Случалось мне бывать в переделках и раньше… Где же этот чертов револьвер? Кто его взял?.. У кого он?.. Ни у кого – мы же знаем. Всех обыскали… Так что его ни у кого нет… Но кто-то из нас знает, где он…»