Десять процентов надежды

Сумерки сгущались. Тучи потемнели, стали свинцово-синими, зловещими. Бус не прекращался. Волнами наплывал холодный туман, сеял водяную пыль. Она оседала на камнях, делала их мокрыми и скользкими. В одном месте Семибратов не удержался и покатился вниз, срывая кожу с рук. Ему с трудом удалось ухватиться за какой-то обломок гранита. Подскочивший Сазонов протянул руку и с тревогой спросил:

— Не ушиблись, товарищ младший лейтенант?

— Кости целы, — хмуро отозвался Семибратов.

— Поосторожней надо. За землю крепче держитесь…

В последних словах мичмана Семибратову послышалась усмешка. Он подозрительно посмотрел на него сбоку, но промолчал. Говорить было, собственно, нечего. Сазонов прав. Лазить по таким кручам на ночь глядя да еще без страховки было, оказывается, опасно.

А что изменилось бы, поставь они флаг завтра, даже послезавтра? Ровным счетом — ничего! Торопиться им действительно некуда. Так зачем же?.. Выходит, он зря рисковал людьми?

Придя к такому неожиданному выводу, Семибратов растерялся. Что же тогда получается?.. Он всегда считал, что поступает по совести, разумно, сообразуясь с обстановкой и интересами дела.

Было уже совсем темно, когда они спустились с вулкана. У казармы горел костер. Семибратов вдруг почувствовал себя дома. Кругом привычная, знакомая обстановка. Вкусный запах еды. Дымящие цигарки. Солдатский смех. И даже этот, казалось бы, обычный и в то же время такой приятный вопрос Мантусова:

— Будем снимать пробу, командир?

Семибратов улыбнулся.

— Давайте, — как можно строже сказал он. — Что там? Рисовая каша?

Пока он не съел несколько ложек, Мантусов молча стоял рядом. Потом осторожно спросил:

— Ну и как? — Услышав одобрение, обрадовался: — А я, честно говоря, побаивался. Все-таки из трофейных запасов ужин-то готовили. Разрешите производить раздачу?

Дружно застучали ложки.

— А мы бачили, як вы флажок втыкали, — выскребая котелок, сказал Семенычев. — На самом горище.

— Не флажок, а государственный стяг, — покровительственно поправил Комков. — Понимать надо, темнота.

Его слова почему-то задели Касумова.

— Зачем так говоришь? Зачем старый человек обижаешь? Нельзя обижать! За такой плохой слово у нас в Фергана салям-алейкум не будут говорить. — Голос Касумова звучал гневно, в темных сердитых глазах плескались отблески костра. — Знамя командир ставил. Знамя! Понимать надо!

— Правильно, Рахим, — поддержал его Галута.

— Что вы на меня набросились? — засмеялся Комков. — Будто я несознательный.

— Во-во, он самый и есть, — подхватил Галута, — раз таких простых вещей не понимаешь. — И, помолчав, добавил назидательно: — Знамя — это ж святыня! А ты хиханьки да хаханьки развел.

Слушая бойцов, Семибратов неожиданно вновь вернулся к своим мыслям. А может, он все-таки прав, что сегодня поставил флаг? Вон и бойцы говорят. Они понимают, чувствуют…

Раздумья его прервал Сашок.

— А меня тут, товарищ младший лейтенант, поваром назначили, — жалобным тоном сказал он.

— Ну так что?

— Я же не умею… Мама меня заставляла: учись хоть борщ варить. А я не хотел…

Его слова потонули в дружном хохоте.

— Медведя и того учат разным премудростям, — сквозь смех выдавил из себя Комков. — А тебя родная маманя заставляла…

На сей раз даже Семибратов не выдержал и рассмеялся.

— Ничего, товарищ Белов, поможем, — сказал он и, подозвав Мантусова, приказал строить взвод на вечернюю поверку.

Тишина заполняла казарму постепенно. Сначала прекратился стук мисок на кухне: Сашок, должно быть, закончил мытье посуды. Потом стихли голоса в спальне. Наконец, погас свет в канцелярии: успокоился командир, обсудив с помощником все дела на завтра.

Комков не мог заснуть. Он лежал неподвижно, вслушиваясь в наступившую тишину. Никаких посторонних звуков. Лишь мерные шаги часового у входа да еще тихий плеск волн. В этом плеске своя мелодия. Ее нетрудно уловить. Стоит только прислушаться. О многом могут поведать волны…

Рыбацкие шаланды. Серебристая камбала. И мирное море на закате. Трудно представить себе что-либо красивей и печальней. В небе медленно умирают краски. Голубизна его темнеет. Блекнут белые облака. Море тоже становится темным.

И вот однажды все кончилось. Не стало мирной жизни. Все изменилось, почернело. Даже море уже было иным. Куда подевалась его тихая нежность, мягкие краски заката? Яшке никогда не забыть моря, стонущего от бомб. На твоих глазах умирают товарищи. А ты до боли стискиваешь кулаки от бессильного гнева.

Ну разве уснешь от таких дум?

Комков осторожно, чтобы никого не разбудить, надел брюки и, сунув босые ноги в ботинки, вышел из казармы. С океана потянул сырой ветер. Яшка поежился и стал торопливо скручивать цигарку. Вдруг справа он увидел какую-то тень. Она двигалась по берегу, крадучись.

— Часовой! — крикнул Яшка. — Часовой, гляди!

Стоявший на посту у казармы Пономарев, очевидно, ничего не видел.

— Где? Что? Куда глядеть-то?

— Да вон же!

Тень метнулась в сторону и на секунду замерла.

— Стреляй же, мама родная! Стреляй, тебе говорят!

Автоматная очередь вспорола тишину. Захлопали двери казармы. Бойцы выскакивали кто босиком, кто в трусах, но с автоматами.