Десять жизней Мариам

Белые люди здесь как и везде: кто-то хорош, кто-то нет. Они пришли на север, истощив свои земли в Каролине и Вирджинии, и привезли с собой своих животных и свой образ мыслей. Я живу недалеко от поселка, который называется Итонстоп в честь англичанина, основавшего здесь факторию. Мои соседи цветные. А белые устроились за горным хребтом и в городе Итонвилл. Бекка говорит, этот «центр округа», где ведутся все дела, находится в десяти милях отсюда, полдня на фургоне. Здесь, в Огайо, рабства нет. Но действуют законы, которые запрещают людям вроде меня заниматься и владеть тем же, что и белые.

Некоторые из живущих за хребтом и в Итонвилле помогают охотникам за беглыми, переправляющимся через реку из Вирджинии и Кентукки. Они наблюдают, перешептываются. Доносят. А потом, когда их дети простужаются, а женщинам нужна помощь, посылают за мной. Улыбаются и говорят: «Спасибо, мисс Мариам». И платят монетами, быть может теми самыми, которые охотники вручают им, уволакивая людей – иногда и в самом деле беглых, а когда и свободных. Ведь не у всех здесь есть вольная, как у меня. А даже если и есть, охотники позволяют себе «не принимать ее всерьез».

В Итонстопе жители помогают беглецам по мере сил. Кормят их и прячут. Указывают следующую остановку. Как Полярная звезда. Я лечу недуги и раны беглых. Мы знаем, что нас постепенно будет больше: и тех, кто стремится к свободе, и их преследователей. После восстания Ната[76] гайки начали закручивать. Некоторые из здешних свободных людей – Брауны, Джейми Смит с семьей, молодой Элайджа Хайуорден с невестой Ребеккой Тейлор – решили, что эта прекрасная земля подле Итонстопа небезопасна. И двинулись дальше на север, далеко на север, вдоль большого моря Эри в Детройт и Канаду. Бывают моменты, когда я задаюсь вопросом: может, и мне сняться с места и, взяв детей, снова перебраться туда, где не достанет ни один охотник за беглыми? Но эта земля, такая зеленая и мягкая, радует меня, и я устала от переездов. Я попала в эту жизнь не по своей воле – темные воды принесли меня… Я не планировала путешествие, приведшее меня в Огайо, не прокладывала маршрут, но всегда и везде отвечала только за себя. А теперь у меня есть мой Александр и моя Трехцветка. Есть дом и работа. Я не хочу срываться с места, если только боги не призовут меня.

Воскресенье – день отдыха, так говорит Бенджамин, преподобный Гордан. Так-то оно так, но это если никто не рожает и не болеет. И нет домашних забот. А как без них? Я возделываю свое поле, дою своих коров (когда меня нет, это делает Авденаго, средний сын Бекки) и присматриваю за детьми. Александр, ему четыре, возражает: «Мама! Я не ребенок!» Очень самостоятельный. Крупный для своего возраста и похож на Неда. А Трехцветка, похоже, никогда и не была беззащитной малышкой. Не успев выпростаться из пеленок, побежала, заговорила и принялась командовать. Даже брату указывает, что нужно делать. А если ей перечат, окатывает таким взглядом!.. И сразу напоминает мне ее отца. Подобный взгляд способен вызвать гром, молнию и ливень разом.

Сегодня воскресенье. На моем холме и в долине тихо, все люди по церквям: в маленькой церковке Бенджамина, церкви AME[77] пастора Митчелла и прочих церквях белых людей. Одна только я осталась в поселке, язычница, как назвал бы меня человек Нэшей, Иеремия, со своим вечно кислым выражением лица. Впрочем, думать о нем некогда – слишком много дел. Я устала от себя – старухи, которая рассиживается на крыльце, наблюдая за игрой сына с дочкой. Мне пристало им бабушкой быть. Сижу, а внутри зудит: одежду пора починить (Бекка справляется с иголкой куда лучше, чем я), курицу приготовить, она старая, придется повозиться, подмести сарай, смешать травы для очередной роженицы, скорее всего Амелии Аллен, а потом…

Где-то на задах участка залился лаем Гидеон, выдернув меня из дремотных размышлений. Собак я не держала, пока не приехала в Огайо. Впрочем, и ружья тоже. Мне посоветовали обзавестись и тем и другим, поскольку домик мой стоит на отшибе. Сказали, так я смогу защитить себя и детей. Но этот пес только жрал все, что плохо лежит, да дремал на солнышке в свое удовольствие. Ружье оказалось практичнее: не требовало еды.

Гидеон полаял, потом перестал. Слышен звук, от которого желудок у меня подпрыгивает к горлу. И тишина.

Этот человек похож на ходячий труп, лицо серое, глаза, красные с желтизной вокруг радужной оболочки, слезятся. Больной. Пьяный. Злорадно ухмыляется. Зубов уже заметно поубавилось. Волосы грязно-седые, немытые, взлохмаченные. Одежда слишком велика для жалких останков его тела. Но руки, все еще крепкие, все еще мускулистые, вцепились в шею моего сына, как птичьи когти.

– Я знал, что это ты. – Голос у него тот же. – Когда мне сказали, что на холме живет африканская ведьма, я все понял. Слышал, ты убежала. Или Мак отправил тебя на север после того, как ты легла под него? – И он мерзко захихикал. Его смех всегда вызывал у меня рвотный позыв. – Смотрю, теперь у тебя есть малыши. Хорошо. Этот мальчик принесет…

– Этот мальчик свободен. Я тоже.

Где же Трехцветка?