Десятое декабря

Давай пока поговорим, что вы собираетесь делать с деньгами, которые ты просишь. Будете откладывать на колледж? Нет. Инвестировать в недвижимость? Нет. Когда ты получила возможность посадить несколько семян, ты эти ценные семена (доллары) просто пустила коту под хвост. И ради чего? Ради того, чтобы выставить напоказ нечто такое, что некоторые считают красивым. А вот я не считаю это красивым. Я вижу, как молодые люди здесь делают то же самое. Пожилые люди тоже. И ни здесь, ни там это не имеет ни малейшего смысла. С каких это пор люди, выставленные напоказ, стали желанным зрелищем? Другие здесь, добрейшие члены нашей церкви, они обвиняют во всем нищету. О’кей, я не против. Но, как выясняется, нищета вскоре воцарится в ваших стенах. И девиз врачу излечи себя сам я часто вспоминаю, когда у меня возникает желание встрять в какое-нибудь благотворительное предприятие. Хотя я не против время от времени завезти окорок в дом для женщин, пострадавших от домашнего насилия. Поэтому мой ответ: нет. Вы зашли слишком далеко и теперь сами должны выбираться, преподать детям (и себе) ценный урок, из которого в долгосрочной перспективе вы и ваши дети извлекут выгоду.

Я: Черт.

Пэм звонила Фермеру Ричу, умоляла Фермера Рича. Фермер Рич изложил ей по телефону свой взгляд на деньги, на всю нашу историю денег, т. е. весь наш подход к жизни = разорительный. Фермер Рич запретил ему звонить. Мы упали в его глазах нашим первоначальным идиотским поступком + последующим отчаянным проявлением заносчивости в попытке исправить первоначальный идиотский поступок на тупоумный манер.

Значит, тут = точка.

Долгое молчание.

Пэм: Господи боже, как это все похоже на нас, правда?

Не знаю, что она имеет в виду. Вернее, знаю, но не согласен. Вернее, согласен, но не хочу, чтобы она это говорила. Зачем говорить? В словах негатив. Мы начинаем хуже к себе относиться.

Я говорю: может, нам лучше признаться в том, что это сделала Ева, в надежде на сочувствие «Гринуэя»?

Пэм говорит: нет, звонила сегодня. Отпустить ДС = тяжкое преступление (!). Не думаю, что они стали бы преследовать восьмилетнюю девочку, но все же. Если мы признаемся, это появится в ее личном деле? Ей потребуется психотерапия? Это будет отражено в ее личном деле? Ева будет чувствовать: я плохой ребенок? Собьется с пути, пойдет по кривой дорожке, будет водиться с плохими ребятами, скептически смотреть на само понятие достижения, не сможет жить в полную силу – и все из-за одной несчастной ошибки, совершенной в детстве?

Нет.

Не могу рисковать.

Мы с Пэм обсуждаем, соглашаемся: должны стать кем-то вроде поедателя грехов, тех, что в древности поедали грехи. Или тела грешников? Нет, ели еду с груди умершего грешника? Не помню точно, что они ели. Но мы с Пэм согласны: станем своего рода поедателями грехов: согрешим ради защиты Евы, любой ценой будем держать копов в неведении, нарушать закон по мере необходимости.

Пэм спрашивает, делаю ли я все еще записи в тетради. Не является ли тетрадь = обвинительным документом? Не написал ли я в тетради о Еве, о роли Евы в этом? Не обличит ли тетрадь нас как преступников, препятствовавших осуществлению правосудия? Не могут ли они потребовать выдачи тетради? Не стоит ли мне перестать делать записи, уничтожить сомнительные страницы? Спрятать тетрадь? Засунуть ее в дыру в стене, которую я проделал на днях? И не лучше ли вообще уничтожить тетрадь?

Говорю Пэм, что мне нравится делать записи, не хочу перестать, не хочу уничтожать тетрадь.

Пэм: Ну, тебе решать. Но если ты спросишь меня, оно того не стоит.

Пэм умна. Пэм превосходно оценивает ситуацию. Обдумываю все снова. (Если тетрадь замолчит, будущий читатель поймет, что я (в очередной раз!) признал: Пэм = права.)

Моя догадка, моя надежда: у копов много похожих случаев, мы мелкая рыбешка, наше дело = низкий приоритет, все скоро сойдет на нет.

(8 окт.)

Ошибка. Опять ошибка. Оно не сходит на нет.