Десятый дневник

Потом ещё один короткий перелёт, другое озеро, а тут на берегу – роскошный дом охотничий. И пробурили лунки, и раздали удочки, и я тут же догадался, что я должен делать. А червяков на два крючка быстро и ловко насадил второй мой опекатель. Поплавок дёрнулся почти сразу, я чуть подсёк и вытащил первого окуня. Последующие часа полтора-два я был заядлый и азартный рыболов. А рыба всё клевала и клевала. Я поймал в итоге сорок окуней, из которых штук пятнадцать были по килограмму – рыбины впечатляющей, впервые мною виденной комплекции. И часть из них немедля увезли – там возле дома уже вовсю готовилась уха. Меня совсем не гордость распирала, а тупое упоение. И даже второй мой опекатель, который каждый раз мне помогал снять рыбину с крючка, чтобы червяк на нём остался, одобрительно мне в спину буркнул, что мастерства не пропьёшь. Потом нам свистнули, и мы вернулись в дом. А там уже был стол накрыт, уже уха дымилась, и горячие котлеты щучьи горкой высились, а водку по моей просьбе заменили на виски. Вкус был у этого всего – неописуемый.

И мы часа примерно два проговорили ни о чём. Министр культуры притворялся молчаливым, я припомнил два замшелых анекдота, а мой друг (и он же – импресарио), когда-то державший маленький колбасный завод, с упоением рассказывал о жутких злоключениях колбасного фарша. Он человек непьющий (да ещё в хоккей играет, наплевав на возраст), и поэтому две первые же рюмки сильно развязали ему язык. А хозяин – устроитель нашего полёта и пирушки, веский и неторопливый Василий Николаевич, повествовал о своих обильных пахотных землях где-то в степной России. Я так о нём и думал: бизнесмен средней руки, а нас выгуливает по просьбе занятого губернатора. Ах, алкогольный дурак, я не впервые ошибался! Уже вернувшись, узнал, что на рыбалку нас возил создатель и генеральный директор огромной авиакомпании «Ямал», заслуженный пилот России, облетавший и полмира, и, конечно, из конца в конец весь Ямал. Как бы я хотел его о многом расспросить! Но было уже поздно. Впрочем, то, о чём я расспросить его хотел, навряд ли он бы согласился мне рассказывать, и это чуть утешило меня.

Ведь в этой непригодной для жизни тундре, над которой мы летели, шло когда-то грандиозное строительство. Рябой палач, отец советского народа, лично благословил эту «стройку 501» – дорогу от Воркуты до Игарки, сквозь Уральский хребет, в параллель Северному морскому пути. И десятки тысяч заключённых гибли здесь от холода и непосильного труда, осуществляя заведомо обречённый проект. И вовсе не случайно это строительство было почти сразу названо Мёртвой дорогой и прекращено по смерти «эффективного менеджера», как ныне именуют палача. Природа севера стремительно переварила всё, что успели рабы построить. Но воспоминания уцелевших остались.

Сидя в вертолёте, мне почему-то показалось, что мы находимся недалеко (всё сверху кажется недалеко) от посёлка Абезь, где была когда-то в лагерные времена огромная больница для инвалидов, стариков – ну, словом, для всех, кого уже сломал жестокий север. Среди множества памятных крестов и прочих мемориальных сооружений здесь есть одна небольшая памятная доска со словами гениально лаконичными: «Здесь лежат тысячи».

Тут умер великий религиозный философ (а ещё – историк и поэт) Лев Карсавин, здесь умер незаурядный искусствовед Николай Пунин (муж Анны Ахматовой), здесь, по счастью, выжил изумительный поэт Самуил Галкин (вот везение по-советски: он из-за инфаркта был вычеркнут из расстрельного списка его коллег по Еврейскому антифашистскому комитету, брошен в лагерь, уцелел и ещё пять лет прожил на воле).

А ещё здесь содержался никому почти не известный писатель со странным псевдонимом Дер Нистер. У каббалистов это слово означает – «скрытый», так именовались мудрецы-праведники, до поры скрытые для глаз современников. Хорошо, что он взял себе псевдоним, а то был бы однофамильцем великого мерзавца нашего времени: от рождения он – Пинхас Каганович. Но нехорошо (задним числом судя), что, уехав из России в 21-м году, он спустя четыре года возвратился. Ему до́ смерти хотелось увидать воочию, как живут евреи при советской власти, совершающей такой великий эксперимент. Он даже в Биробиджан съездил ненадолго – в сущности, с этой же целью. Он писал на идише и переводил на идиш – Лондона, Золя, Толстого и Тургенева. И усердно он оправдывал свой необычный псевдоним: был тих и не заметен никому. Это спасало его какое-то время. А потом постигла участь миллионов. Как-то недавно была о нём большая журнальная статья – она отменно называлась: «Скрытый классик еврейской культуры». Он написал большой роман, принесший ему всемирную славу (а недавно и на русском языке изданный) – «Семья Машбер». А умер он – от неудачной операции в лагерной больнице.

Нет, я, конечно, не об этом расспросить хотел бы Василия Николаевича (Крюк – фамилия его), для этого он слишком молод, но ведь на Ямале столько повидал – ну, что теперь жалеть и убиваться. Мы уже прилетели обратно, и хватило сил у меня вернуться, чуть поспав, в красивый город.