Desiderata. Кто, если не ты (СИ)

Бальзак опустился в свое кресло и помолчал несколько секунд, подперев острый подбородок.

-Видите ли, - наконец, озвучил он, - меня учили отвечать добром на добро.

Казалось, эти его слова поставили принца в тупик.

-Что ты имеешь в виду? – спросил он.

-Ну как же. Припомните, и недели еще не прошло с того дня, как был выезд в Касельский лес.

-Да, я помню об этом событии, и что с того? Причем там какое-то добро?..

-Вы, зная, что я не слишком умелый наездник, проследили за тем, чтобы ничего неприятного со мной не приключилось. Неужели не помните?

-О боже, всего лишь придержал стремя и пару раз дернул чужие поводья… Ты помнишь такие мелочи?..

-Это не мелочи, Ваше Высочество. Это забота о другом человеке, пусть даже и не очень вам приятном. Не делайте такое лицо, я прекрасно знаю, что мое общество - это не совсем то, чего вам бы хотелось.

Наполеон закинул ногу на ногу и зевнул в кулак.

-Брось. Лучше скажи мне что-нибудь умное и полезное, как ты это обычно и делаешь.

-Ступайте спать, Ваше Высочество.

-Мда, я забыл добавить «и не такое нудное»…

**************

Своих родителей Бальзак почти не помнил. Мать умерла от чахотки, когда он был еще в совсем несмышленом возрасте, а отец всегда был в разъездах, перепоручив его заботам нянек. Был он на какой-то непонятной государственной службе – потребовалось долгих пятнадцать лет, чтобы Бальзак смекнул, разбирая старые отцовы бумаги, на какой именно. Разведывательное управление не могло назвать этого человека очень уж ценной своей фигурой, однако же, тот успел оказать несколько весомых услуг Императору, прежде чем опасный его путь не был пресечен – так, как зачастую всегда оказывается пресечен путь любых агентов.

Бальзак об этом долго не знал – просто обратил внимание, что родитель прекратил и те редкие визиты, что иногда все же совершал в фамильный дом. Когда Бальзаку исполнилось лет семь или около того, мажордом, старик, служивший еще его матери, написал прошение в столицу, и мальчика взяли в закрытый лицей – ученье в нем считалось делом престижным и почетным. На деле же, как и в любом закрытом учреждении, там бытовали свои порядки, не всегда согласующиеся с простыми и человеческими понятиями о хорошем житье. Бальзак не мог бы точно сказать, когда именно он понял, что остался один в этом мире – просто в какой-то момент это осознание сжилось с ним, сроднилось, приняло его форму, как принимает ее разношенная одежда. Он уже знал, что отца в живых нет, но не испытывал по этому поводу тоски: родственной близости в виду редких встреч между ними не было. Товарищи по обучению – сыновья таких же, как он сам, обедневших дворянских родов, преуспевающих нуворишей или схлопотавших нежданное повышение по службе военных – были публикой пестрой и не очень-то приятной. В каждом человеке Бальзак находил какую-то червоточину, и, хоть и отдавал себе отчет в том, что так поступать неправильно, не по-божески, остановиться никак не мог. Мир его был небольшим и выкрашенным в спокойный серый цвет – такой же, как стены лицея. Мир дортуаров, классов и библиотеки, где он проводил все свое свободное время. Лет в десять он по зиме захворал, и его поместили в изолятор при медицинском крыле – и тут-то Бальзак оценил все прелести одиночества и преимущества, которые такое положение ему дает. Сделав соответствующие выводы, он постарался, чтобы сестры милосердия – вечно квохчущие полнотелые старые девы в накрахмаленных белых косынках – твердо убедились, что здоровье у него слабое. Одиночная маленькая комната в изоляторе была куда лучшей перспективой, чем спальня на восемь человек, где даже почитать вечером не дают столько, сколько хотелось.

О том, что он будет делать дальше, он задумался не так скоро – а когда эта мысль посетила его голову, Бальзак не нашел в ней ничего привлекательного. Верно, возвратится в отчий дом да будет управляться с тем клочком земли, что ему остался. Как будто у него есть иные горизонты…

Однако он не знал слишком многого. Например, того, что всего в десятке миль от его лицея, в самом Императорском дворце, государь сидит в своем кабинете и перебирает в руках лист за листом формуляры, где на печатной машинке набраны были характеристики различных учеников, а к углу была приколота фотокарточка. Не знал и того, что перед столом его величества стоит навытяжку не старый еще господин с брюзгливым желчным лицом и руками подагрика – лысеющий его череп напоминал голову грифа. Скрипучим голосом этот неприятный господин говорил:

-Совершенно, совершенно неуправляем, Ваше Величество, забияка, прогульщик, лихослов…

Император хмурился. Речи эти его совсем не радовали, однако он знал, что выслушать их все равно нужно. Да и какое-то странное теплое чувство будили эти неприятные слова в его собственной душе: какая-то темная гордость за необузданный фамильный сыновний нрав.

-Что же, - уронил он, и неприятный господин тут же умолк. – Я думаю, ему нужен сотоварищ. Некто, кто мог бы его уравновесить, или, возможно, отвлечь от каверз. Я вот поглядел тут…