Детектив и политика 1990 №4(8)

— …как вернусь, так сразу к ней пойду, — заканчивает свой рассказ Авраам.

— Куда ты ей такой вшивый нужен? — поддевает его Ури. — Я вместо тебя пойду.

Авраам проворно бросается на Ури и придавливает его своей тушей.

— Я тебе этих вшей сейчас в рот засуну! — орет он и трясет Ури вместе с койкой. — У меня жопа чище твоей поганой рожи, понял? Гашишник несчастный!

Цвика отрывается от телефона и кричит, чтобы ему не мешали разговаривать. Авраам слезает с растерзанного Ури и примирительно спрашивает:

— Играть будем?

— Будем, будем, — отзывается Шуки и стаскивает на пол матрас, вокруг которого усаживаются все игроки. Ури вытаскивает из мешка продолговатую коробку "реми", три маленьких подставки и высыпает горку разноцветных костяшек.

— Арье, кто сейчас на ворота идет? Ты? — спрашивает Цион.

— Я…

— По два часа будем дежурить или по три?

— Давай по три, как раз до полуночи будет. Ты меня в девять сменишь.

— Ладно.

Я подошел к Цвике, разбиравшемуся в своих любовных делах.

— Я приемник возьму. Слышишь?

Я взял приемник, надел пояс с полными обоймами, зарядил автомат и пошел к воротам.

Небо из голубого стало палевым, и дымные полосы облаков сложились в странный узор, напоминающий отпечаток гигантской человеческой пятерни. Мне четко видны фаланги всех пальцев и даже сплетение линий на ладони. Я посмотрел на свою правую руку и вспомнил, как когда-то мне гадала цыганка. Она объяснила, что по количеству складок на внутренней стороне запястья можно определить, сколько лет человеку суждено жить. Надо только вытянуть руку и согнуть ладонь. Каждая складка — 25 лет. Я согнул ладонь. На левой руке получилось две с половиной складки, а на правой — три. Если цыганка не соврала, то в любом случае мне осталось прожить еще с полжизни. Я проделал этот номер еще несколько раз, но получилось меньше — на обеих руках образовалось всего по две складки.

С заходом солнца появилась разная живность, которая радостно приветствовала наступление ночной свежести. Я уже давно заметил, что в Израиле нет сумерек — темнота обрушивается сразу, как обвал. Где-то высоко над головой шелестели невидимые птицы. Одна кричала что-то вроде "у-ду-ду-ду-ду", другая — "тиль-ти-ти-тиль". Некоторое время они оживленно перекликались, а потом и "ду-ду", и "ти-тиль" куда-то улетели.

Даже птичий говор здесь похож на иврит. Я бы не удивился, услышав, что они кричат "кум-кум''[14] или "галь-галь"[15], "пар-пар"[16], "хен-хен"[17], "тус-тус"[18], "буль-буль"[19]. Есть даже певчая птичка, которую так и зовут — "буль-буль".

Я включил радио, и сразу — тр-р-р-р-р-р-р! тс-с-с-с-с! — затрещали, зацыкали легионы сверчков. Они были возмущены тем, что мне недостаточно их музыки.

Из палатки вышел Ури, открыл капот пикапа и начал подсоединять электропровод. В палатке зажегся свет. Потом вышел Цвика и, спросив у меня, как дела, помочился на ворота, стараясь попасть в один из прутьев. Застегнув штаны, он посмотрел на звезды и спросил:

— Пароль на сегодня знаешь?

— Нет.

Цвика покрутил головой.

— "Костюм на Пурим". Запомнил?

— Да.

— А что будешь делать, если человек идет и пароль не говорит?

— Стрелять буду.

— Куда?

— Да хватит тебе, Цвика! Что я, первый день в армии?

— Я тебя проинструктировать должен, понял? Если что случится, первым отвечаю я.

— Ну, давай, инструктируй.

— Так, значит, вначале стреляешь в воздух. Понял? Если он не останавливается, стреляешь по ногам…

— А если он ползет?

Цвика на минуту задумывается.

— Все равно, вначале — по ногам. Как в инструкции. А потом — по корпусу.

— По чему?

— Ну, в грудь, понял? Убить!

— Убить?

— Да.

— Ладно, убью.

— В порядке. Тебя кто сменяет?

— Цион.

— Вы тут смотрите в оба, а то проверка может быть. Если меня спросят, скажешь, на базе крутится. Понял?

— Понял.

Цвика ушел. Из палатки доносятся голоса спорящих картежников. Потом все залезают в пикап и отправляются ужинать. Тихо. Даже сверчки замолкают, словно прислушиваясь к чему-то. Над темным силуэтом палатки кружится летучая мышь — странная помесь ласточки и лягушки. Она описывает круг за кругом, задевая крыльями брезент и противно попискивая. Рядом на стуле бубнит транзистор, но, как и все прошлые ночи, я слышу только один голос — голос пустыни. Под этими звездами на меня вдруг накатывает чувство полной бездомности и до того страшной неприкаянности, что хочется плакать. Так, верно, чувствовал себя самый первый человек — нагое и дикое существо, еще не умевшее надеяться, верить и любить.

По шоссе с нарастающим ревом пролетали военные "джипы", и в темноте казалось, что это — гоночный марафон, на котором по кругу проносятся одни и те же машины. Потом со стороны базы по горизонту полоснул мутный луч, послышалось тарахтенье мотора и чьи-то голоса. Машина начала тормозить и, переваливаясь на откосе, свернула к палатке. Фары облили меня светом, и я зажмурился.

— Стой! — закричал я. — Гаси свет!

Свет погас, и с машины спрыгнули двое.

— Пароль! — крикнул я тем же дурным голосом.