Детектив и политика 1990 №5(9)

— Н-ну, ты мужик, — только и выдохнул тот.

— А ты думал! Нет такой девушки, которая не хочет стать женщиной, понял? — как говорит Арсланбек. — Георгий провел языком под губой. — Значит так, 100 открыток… то есть, 50 — запомнил? Рисуешь один дли-инный восклицательный знак, — Георгий показал в воздухе этот знак, — один на всех семидесяти, так? И никаких мне подписей. Все. Как сделаешь, приезжай за вторым этапом. И с бутылкой, я даром не работаю. Все, вали.

Сашулька подтянулся, глаза блестели вдохновенно и перспективно.

11

Часы на Спасской башне жестом уличного регулировщика показали восемь. Солнце, мутно встающее из Замоскворечья, окрасило вдруг нежным цветом стены древнего Кремля, и так хорошо, господи! Площадь в этот ранний час была действительно красноватой: лучи солнца, обтекая прежде кремлевские соборы, скатывались со стен уже точно красными, словно досыта напитавшись государственным цветом. В эти минуты Георгия охватывала нетерпеливая державная дрожь, смутное ощущение причастности.

С третьего курса у Георгия оказалась привычка начинать день с Красной площади. Он вдруг спохватился, что живет в Москве, а и не чувствует, где на самом деле живет: на главной площади даже толком не был, да и неловко казалось — турист он, что ли, из Хохломы? Но решил как-то утром сходить к восьми часам, а там — пешком по Волхонке да по Остоженке — и в институт как раз к половине девятого.

Георгий шел и думал о Татьяне, о том, что до распределения осталось два месяца, о том, что родителям Шамиля он, к сожалению, не полюбился.

Первый родитель, с кем познакомился два года назад Георгий, был отец.

Семья Шамиля перебралась тогда на новую квартиру — в только отстроенном кирпичном доме с множеством корпусов и безумной архитектурой, прямо возле метро "Новые Черемушки". Приезжие во все глаза глядели на огромные эркеры, аркады, вздыхали и шептались, что дом, верно, под иностранцев. Местные, уверенные, что под наших, еще с фундамента обозначили стройку "Царским Селом", прикидывая продуктовые выгоды от соседства.

Прежняя квартира, на Кутузовском, числилась служебной, то есть она отбиралась, когда увольнялся зампред — под нового, и дедушка дальновидно перевез семью от греха, прорубил в новом доме стену, и из двух немаленьких квартир сотворил одну, тоже немаленькую — так, что попасть в нее можно было как из подъезда номер три, так и из подъезда номер четыре — обстоятельство, совершенно поразившее воображение Георгия.

У подъезда Георгий приметил двоих в плащах, один читал газетку, опершись о стену, второй прежде внимательно оглядел Георгия, потом с чувством кивнул Шамилю.

Швейцар помещался в стеклянном кубе посреди тропических растений, разлегшихся во всю ширь подъездного покоя, отделанного каким-то невиданным стройматериалом.

— Это со мной, — сказал зачем-то Шамиль.

В квартире Георгия сначала удивили окна — светлые, на всю стену; затем газовая плита, которая загоралась без спичек: "внутри там это, — пояснил Шамиль, — пьезокристалл, вертишь вот так, а отсюда искра, попробуй". Георгий пощелкал, не скрывая любопытства — до того прогрессивной оказалась конструкция. Третье, что поразило Георгия, был человек, мертво сидящий в одной из проходных комнат за столом. Человек, сложив на столе руки, упрямо глядел в одну точку перед собой. Они несколько раз прошли мимо, человек — ни с места. Наконец, Георгий опасливо кивнул:

— Кто это? — спросил он шепотом.

— Папашка, — весело ответил Шамиль, — кома.

— Что-что?

— Надрался, вторые сутки сидит. Кома.

— А-а, — сказал Георгий.

Еще помнил из первого визита телефонный звонок.

— Алло, нету, не знаю, не будет, — бросил в трубку Шамиль, нажал на рычаг и пояснил:

— Писатель этот… затрахал уже.

— Какой писатель? — спросил Георгий, тряхнув чубом.

Звонит по пять раз, придурок, просит прийти книжку подарить, я ему говорю, ну давай, дари, а он: "А дедушка дома?", утомил, падло.

Мама Шамиля, полненькая, с хитрыми азиатскими глазками дочка зампреда, подозревала Георгия в смертных грехах и тупо верила, что Георгий сбивает сына с пути, поит водкой и подсовывает распутных женщин. Поэтому и учится дитя через пень колоду, и вечно не может сдать свой первый и единственный французский (второго языка Шамиля лишили еще на первом курсе, сделав исключение "по семейным обстоятельствам", как это значилось в приказе).

"Почему ты не дружишь, сынок, с хорошими московскими мальчиками? — передавал Шамиль мамины вопросы, — а все с улицы, аллах знает с кем. Кто он, этот твой Георгий?"

"Да, грустно думал Георгий, пересекая Остоженку у бассейна "Чайка", куда конкурс, кстати говоря, почище институтского, — и чего такого во мне подозрительного, шут знает".

Впереди завиднелось здание института, оцинкованная крыша, ослепительная под утренним солнцем. Георгий любил это здание, этот старинный четырехэтажный дом болотного цвета — вплотную у Крымского моста, на берегу Москва-реки.