Детектив и политика 1990 №5(9)

1-го же сентября Петрович, разобравшись с грехом пополам — какой перед ним курс, задал написать по сорок строк каждой из трех первых букв корейского алфавита. Георгий писать не стал, а утром в метро поглядел и сразу запомнил.

Петрович, выяснив фамилию, кричал так, что Ниночка в деканате вздрогнула и, подняв руку, что-то такое прошептала, глядя на "Моральный кодекс строителя коммунизма" на стене, именно — на ту его часть, где излагалось коммунистическое отношение к труду.

Петрович орал, что его не интересует, запомнил Георгий буквы или нет, лучше бы он их не запомнил, но написал сколько надо, потому что корейский язык — это такой язык, который есть язык великого народа корейцев, и толку из него не будет. "Здесь встречаются идиоты", — подумал Георгий.

В перерыве Петровича вызвал к себе Баранович.

— Зачем же вы так кричите, Александр э… э-э…

— Петрович, — подсказал тот и спрятал руки за спину, — ммэ-э… Алексей.

— Да-да. Вы же коммунист.

Петрович побледнел.

— А вы записочку, докладную записочку, понимаете? Это ж первый курс. Зачем волноваться? Одна записочка — и волки сыты, и овцы э-э… У нас же не при старом режиме, а все-таки вузик, да. А то это противоречит, вы понимаете, общей линии и…

— Да я… я сейчас… — Петрович зашелся от готовности.

— Не надо. Теперь поздно. Можете идти.

Петрович на полуслове развернулся, постоял еще некоторое время ровно — и пошел. Ниночка проводила его мстительным взглядом.

29

Георгий глубже и глубже увязал в какой-то топкой бессмыслице. Выйдя с Бронной и остыв, жестоко думал: вот так. Маринка согласна. Она прощает ему фамилию и прописку в Черкассах. Но он же видел ее с Шамилем! А сколько слышал еще прежде? Жениться на такой — извините. На то в институте есть люди попроще.

Но ожиданье в ее глазах упрочивалось.

— Гога, — сказала однажды Марина нарочито возбужденным голосом. — Предста-авляешь, бабушка отдает мне свою квартиру. Это на Ка-алхозной, предста-авляешь? — и робко заглянула в лицо.

— Да? Поздравляю. С чего это? — насторожился Георгий.

— Ну… Не сейчас, а если… Ну, например, когда замуж…

— А-а… — перебил Георгий.

Повисла нелепая пауза. Но Марина, кажется, решилась сегодня на шажок.

— Гога, — сказала она тише, — ты… как ва-абще ко мне относишься? — она спрятала руки между колен

Георгий поморщился.

Но каким же способом обрубить, когда жалко ее — раз, и боязно — как бы не выгорело у ней с Хериковым?

А все это творилось еще только с одной стороны. С другой стороны — надвигалась Татьяна. Она вот тоже, как и Маринка, по временам стала глядеть с немым вопросом. Куда ни кинь — всюду клин.

И куда бы ни двигался — ощущал, как прицельный кружок с перекрестьем вопросов смешается вслед. И никак не вытряхнуться из прилипчивого ободка, и не осмыслить — кто же навел и кто водит по пятам назойливую мушку?

БАЛ

Дворец съездов сиял. Гремели хором репродукторы — поэта Ошанина гимн демократической молодежи — нам, молодым — весь шар земной".

Молодежный бал "Золото осени", дававшийся ежегодно под Октябрьские праздники, собирал цвет московской золотой молодежи.

На бал должен был быть секретарь комитета КПСС, иллюзионист Кио-сын, Понаровская и один гроссмейстер Полугаевский, не то Суэтин, а также лекция на тему "Идеалы советской молодежи в свете решений XXVII съезда КПСС".

С билетами было строго. Билеты распространялись только через ЦК, ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС и Госкомспорт. Эго означало: первое — билетов нет, второе — бал "Золото осени" выйдет на славу.

Дворец был щедро иллюминирован, и издалека, от Троицких ворот, постепенно открываясь, напоминал торт, искусно разрезанный по вертикали на стройные ломтики. Сходство усиливалось также тем, что яркий желтый свет изнутри заливал белый мрамор узких простенков, и они, точно, отливали позолотой. Кстати были и золотистые смальтовые мозаики с изображением освобожденного Труда, Мира и Социализма — меж долгими горизонтальными окнами в верхней части, похожей отдельно на плавательный бассейн.

У освещенного главного входа с огромным стеклянным порталом, что глядит в Арсенал, стояла милиция, и не одни нижние чины, но и полковник на подъезде, и десятки еще офицеров на площади и в углах, все — в нарядной, с иголочки, форме.

Черные машины, на которых съезжалась демократическая молодежь, в Кремль не допускались, и молодежь нехотя высаживалась у Кутафьей. Раздвинув слитную массу, зевак и прочих, она по мостику, пройдя первичный контроль, двигалась уже пешком и собиралась далее у Дворца в другую, счастливую кучу. Там она, узнавая своих, возбужденно болталась в ожидании открытия — 19.00. Джентльмены под плащами были одеты в вареные костюмы, дамы — по-разному. В дамах, как водится, был полный разнобой — от вечерних бархатов маминой выделки до бумажных ветровок "Санни бой", что означает — солнечный мальчик.

Почти всякий раз, как к Кутафьей башне подъезжала новая машина, в толпе зевак пробегал шепот, нервное оживление.

— Кто? Чей, говоришь? Да ну! Номер, номер видишь? — говорилось из толпы, а один, одетый лучше других, даже и здоровался с некоторыми подъезжавшими, невидимый, впрочем, из-за темноты.