Детектив и политика. 1990. Выпуск 5

Министерство сильно смахивало на градусник-Кремль, какие вошли в моду на излете пятидесятых. Дома стоял один такой на "Ригонде" — белым чудом из детства. Однажды семилетний Георгий решил измерить Кремлем температуру, засунул под мышку — как там, интересно, чувствует себя организм? Толку не вышло никакого.

В первый приезд в Москву — на вступительные — он вышел с поезда на ту же площадь и сразу ахнул, что этот самый Кремль и есть, так вот он какой! Теперь, на два месяца опытнее, только вдохнул поглубже московского раздражительного воздуху и разлетелся в общежитие — селиться. На нем сидел клетчатый, коричневый с бежевым, пиджак и гладкие бежевые брюки. Неоднотонные такие костюмы вышли из моды в Москве года четыре назад — ровно столько потребовалось им, чтобы доплестись до Черкасс — города некогда славного, а ныне тихо забытого в объятиях днепровских разливов, воды которого ласково почесывают плакучие ивы. Именно ими, ивами, очарованный, повелел, говорят, неуемный Богдан, проездом на Чигирин, заложить здесь "щиру станыцю".

Общежитие являло леденящий душу контраст с названием института: грязная пятиэтажка бурого кирпича буквой "П" в худшем из кварталов Черемушек, тупыми лапами подпирающая раздолбанную трамвайную колею. Улочка утыкана печальными людьми в одеждах вымирающих цветов. Позже Георгий узнал, что это квартал рабочих и лимитных общежитий и что обитателям их радоваться особенно нечему.

В первую минуту студента окатило обидным недоумением — он явным образом заслуживал другого. Перепроверив адрес, он еще раз придирчиво осмотрел цифру 26, косо вбитую в угол. Нет, никак невозможно было поверить, что здесь проживают студенты института. Однако же в направлении, которое так и сяк вертел в руках Георгий, неумолимо значилось: "…далее м."Университет", далее трам. № 26 до ост. "ул. Н.Черемушкинская, 26", далее ул. Н. Черемушинская, дом № 26". "Чертова цифра, — подумал Георгий, кусая щеку, — куда уж тут далее…"

Дома, в пропахших самогоном и кровяной колбасой Черкассах, институт смутно рисовался Георгию залой, даже не самой залой, а сверкающей внутри зеркально-ковровой игрой, где в переливах "Битлз" происходил дипломатический прием, причем сами слова "дипломатический прием" отчетливо произносились каким-то швейцаром, не то швейцарцем, гибко выходящим из синего "мерседеса" с флажком на правой щеке, и звучали странным образом по-французски, хотя Георгий не представлял, как именно это по-французски звучит. Поверху залы Западным Берлином сияло полное название института.

С тех пор как Георгий узнал полное название, он аккуратно подчеркивал в аббревиатуре букву "г" — государственный. Государственный — значит мой, нашенский, народный — Георгий так и зарубил себе на носу еще в школе, но, лихо сдав вступительные экзамены ("Реформы Сперанского были направлены против дворянскобюрократического аппарата", — повторил он, потный, в третий раз то одно, что железно про Сперанского врубилось в голову. Профессор перелистнул что-то под столом, Георгий не допускал и думать — что, сердце стучало, хоть знало, что мама прорвалась к замминистру. Профессор внимательнее вгляделся себе куда-то в колени, сверился с экзаменационным листом, потом кивнул под стол аспиранту, они вдвоем туда наклонились, видно, близорукие, и, снова внимательно выслушав. против кого направлены реформы, выставили отметку), сдав экзамены на "отлично", Георгий сообразил, что вектор изменился: мой — значит теперь государственный.

Помогла и медаль, в получении которой классная руководительница Зульфия Ибрагимовна Садыкова, по кличке "ЗИС", казанская сирота, была заинтересована не меньше Георгия. Отчим через маму дал намек, что поможет с квартирой, Зульфия привезла на дом экзаменационное сочинение.

Ковер был-таки на месте, перехваченный по изгибам парадной лестницы медным прутом с шишечками на концах. Было и зеркало. Огромное, стальным фасом к входу, оно бесстрастно отражало всякого, кто решил подняться по ковровым ступеням. Сами ступени имели коварную ширину: по их плоскости одного шага не хватало, а двух — было много. Приходилось делать шаг — и шажок, такая побежка.

Был даже потасканный "бьюик", приткнувшийся на углу.

Но обыденность самого воздуха при входе, скучные лица трех милиционеров, один явный алкоголик — вот что моментом сбило с Георгия торжественный накал.

И все ж, если главное здание института еще хоть как-то соответствовало, то общежитие было просто "курам наспех", как выражался Арсланбек.

На вахте, за фанерным барьером сидел сам педагог-воспитатель Бэбэ. Это был такой Борис Борисович, селекционер. Он коллекционировал волнистых попугайчиков, мрачно скрещивал их, добиваясь особенной волны, волны все не выходило, а опыты сильно влияли на расположение духа Бориса Борисовича. Росту в нем было — метр шестьдесят с кепкой, и радости тоже, понятно, не прибавляло. Оттого, в дополнение к педагогическим, он с удовольствием выполнял и некоторые особые функции.

— Мест нету, умм, — сказал он, не дав Георгию раскрыть рта и с интересом разглядывая чемодан.

Мамочка пожалела хороший чемодан.