Детектив и политика 1991 №2

— Абсолютно, — ответил я.

Словно что-то зажглось в ее глазах. Тогда я подумал, что мне, наверное, почудилось, но сейчас убежден, что так и было.

— А ты знаешь, чем я занимаюсь?

— Знаю.

— И тебе это не мешает?

— Еще как мешает, — ответил я. — Но ведь можно влюбиться в девушку, даже если что-то мешает. Впрочем, вечно что-нибудь да мешает.

— Ладно, — сказала она.

И мы пошли. Сначала прошлись по дороге, ведущей в Яффу, по тихой улочке, там молоденькие солдатики учились водить машину; пообедали в кафе, где жарят только что выловленную рыбу, а потом вернулись в Тель-Авив, и Ева привела меня к одной старой ведьме, у которой снимала комнату на день; туда приходили ее клиенты. Ева пошла в комнату, а мы с ведьмой сидели на кухне и слышали все, что происходило за стеной. Так поступила со мной Ева, видно, подумала, что я подшутил над ней, и решила мне отомстить. Не так уж и много происходило за стенкой, но ничего приятного в этом не было. Не было.

— Почему вы такой худой? — спросила у меня ведьма. — Может, у вас чахотка?

— Нет, — сказал я.

— Вид у вас такой. Мой брат тоже так выглядел. Ему было восемнадцать лет, когда он умер.

— Как жаль, — сказал я. — Зато вы хорошо сохранились.

— Скажете тоже, хорошо, — заворчала она. — У меня двусторонняя грыжа. Предлагают оперировать, но я не соглашаюсь.

— И правильно делаете, — решительно сказал я.

Тут вышла Ева. Ее клиент мылся в туалете, фыркая, как конь. Я подумал про себя, что, если он начнет насвистывать арию тореадора, я не выдержу и дам ему в зубы. На Еве был незастегнутый халатик, и я впервые увидел ее ноги. Она села ко мне на колени.

— Ну как? — спросила она.

— Никак, — ответил я. — Вот разговариваем с пани.

— Поцелуй меня, — тихо сказала она, а клиент продолжал фыркать в туалете. Я поцеловал ее, но глаза у нее были открыты, и мне казалось, что мое лицо рассматривают в микроскоп.

Потом пришел следующий; за стеной снова торговались, Ева нарочно говорила громко, чтобы мне тоже было слышно. Она советовала ему валить к родной матушке, а он плаксиво настаивал на двадцати пяти фунтах. Наконец договорились.

— У вас, наверное, не шибко много силы, — сказала старуха, меряя меня презрительным взглядом. — Вы, верно, больной, только говорить не хотите. Но я-то вижу.

— И что вы видите?

— Будет вам, — сказала она. — Это сразу видно. С моим братом тоже так было. Вы и похожи на него.

— Ах, боже мой, — сказал я. — Это страшно. Но в то время не было лекарств.

— Что лекарства, — сказала она. — У меня вот грыжа, никакие лекарства не помогают.

— Так сделайте операцию.

— Какая там операция, — снова заворчала она. — Мне семьдесят лет. Помирать пора.

— О господи! — испуганно сказал я. — Не надо так говорить. Это страшно.

За стеной все закончилось, и Ева опять вышла ко мне. Теперь я сам поцеловал ее, и теперь она закрыла глаза. Старуха пошла сменить простыни, и я слышал, как она распекает незнакомого мужчину, а он тем временем ползает на карачках по комнате, пытаясь отыскать какую-то упавшую вещь.

— Ну, — сказала Ева, — любишь меня?

— Конечно, — ответил я. — От тебя зависит покончить с этим.

— И ты можешь это стерпеть?

— Ты и представить себе не можешь, сколько всего я могу стерпеть, — сказал я. Что-то в этом роде я слышал вчера в ковбойском фильме с Аланом Ладдом. Повторил, не сводя мрачного взгляда с масленки, стоявшей на столе:

— Никто не знает, сколько он может вытерпеть.

Потом я опять сидел с ведьмой, и она рассказала, что лет пять назад у нее вырезали полжелудка, а может, и все три четверти, и ей приходится часто ходить в туалет, а гости Евы мешают — интересно, "чем они там занимаются". Мне ничего не стоило объяснить ей, чем они занимаются, и я до сих пор не знаю, почему этого не сделал. А потом ушел третий клиент, и Ева снова вышла ко мне. На этот раз ей не хотелось, чтобы я ее целовал. Она вдруг зарыдала, сползла, рыдая, с моих колен и, лежа на полу, продолжала плакать — никогда ни прежде, ни потом я больше не слышал, чтобы кто-то так плакал. Так могли бы плакать мертвые, приведись им восстать из смертного сна, чтобы жить по-новой. Старуха снова поменяла простыню, а Ева все рыдала, лежа нагая на каменном полу. Я смотрел на часы: прошел час, потом еще час. Наконец Ева сказала:

— Ни за что бы не поверила, что ты выдержишь. Ни за что.

Я поднял ее с пола и какой-то тряпкой отер ей лицо. Я и сам не представлял, что смогу это выдержать; о господи, вот уж не думал, что я такой стойкий и что способен вынести так много чужого несчастья.