Детектив и политика 1991 №2

Я осторожно сжал маленькую лапку, и мы пошли по берегу моря. Под ногами хрустел песок; мы шли мимо небрежно скрепленных рыбачьих лодок; поверх них были перекинуты сети — тут тоже властвовал хамсин. Я глянул на небо, нигде не было никаких признаков, что хамсин к утру кончится, сломается, как здесь говорили. Небо было как бы задымленное, темное, и мертвое море лежало недвижно, словно раздавленное вековым гнетом. Я вдруг вспомнил, как сказала мне одна женщина: "Я хочу быть как море, хочу жить вечно". Она-то могла так говорить, ей ведь ни разу не довелось здесь побывать.

— Далеко еще? — спросила маленькая Леночка.

— Теперь близко, — ответил я. — А тебе не стыдно спрашивать? Ведь у тебя папа — летчик, ну-ка, подумай, сколько он километров пролетел в своей жизни.

— Зато сейчас не летает, — хитренько сказала она.

— Так будет летать.

— Когда?

Я стиснул ее ручку.

— Сама у него спроси, — сказал я.

И вот мы шли вдоль шеренги домов, в которых должны бы жить куклы. Я сразу ее увидел, мы заметили друг друга одновременно. Она подбежала, а точнее, одним мощным прыжком, словно выстреленная из катапульты, подскочила ко мне, чуть не сбив с ног, но я выдержал ее натиск.

— А вот и мишка, — сказал я. — Михайло Михайлович.

— Какой большой! — воскликнула Леночка.

— Я же тебе говорил, — сказал я. — Это мишка.

Я обхватил руками горячую собачью морду и тихонько шепнул:

— Ты — единственная собака, которая ко мне хорошо относится, да? Одна-единственная. О, бога ради, не думай, что я пьян. Мы немного вылили с Гришей, но это неважно. Как только у меня появятся деньги, я приду, чтобы тебя украсть. Потом мы смоемся отсюда, и ты останешься у меня навсегда.

— Что ты говоришь мишке? — спросила Леночка.

— Так, болтаем о том о сем.

Я присел у забора и закурил, одну сигарету, потом другую. Я смотрел, как играет с Михайло Михайловичем маленькая Леночка, как пытается опрокинуть собаку на землю, и собака милостиво принимает ее игру, и дал себе слово, что когда-нибудь обязательно украду ее. И пусть мне самому будет нечего жрать, но я все равно буду таскать за собой с одного на другой край света это большое, лохматое и горячее тело, одарившее меня своим расположением. А потом мы вернулись домой. Гриша уже сидел у барака и курил.

— Ну как, Гриша? — спросил я. — Помирились?

— Нет, — ответил он.

— Ночь вас помирит.

— Может быть. Сходи посмотри, как она там.

Я вошел в барак; Лена лежала на кровати. Я никогда меж них не встревал, но сегодня, по-моему, он хватил через край. Лицо у нее было распухшее, в синяках. Он это умел: накрутит ее волосы на кулак, так что она не может шевельнуться от боли, а другим кулаком молча ее валтузит. Лена осторожно повернулась ко мне.

— Вот за что? — сказала она. — Что взяла ребенку поесть? Так ведь не себе же.

Я стоял и молча глядел на нее, в углу валялась растоптанная плитка шоколада. Я машинально наклонился и, не отдавая себе отчета, поднял ее. Потом снова глянул в заплаканное, разбитое лицо Лены.

— Все будет хорошо, Лена, — сказал я.

— Слишком часто это говорите. Вы с Гришей.

— Все будет хорошо, — повторил я, глядя на липкую массу в руке. Я уже знал, что так оно и будет.

Я подошел к Лене и протянул руку, мне хотелось ее приласкать, но она отшатнулась и забилась в угол кровати, как собака, которая шарахается от палки, — Лена меня боялась. Да, я уже знал, что ничего другого не остается. Я вышел из барака и присел рядом с Гришей. У меня в руке все таяла треклятая шоколадная плитка, а бросить ее почему-то мне было неловко. Иногда человек сам себя не понимает, и это плохо.

— Черт побери, — сказал я, — мое дело маленькое, но ты это зря, Гриша. Ведь она не для себя. Мать — она и есть мать. А что тип этот к ней пристает, дело другое. Его мы отвадим. Гриша, Лена — красивая женщина. Мне она самому нравится.

Он вдруг поднялся и встал передо мной, тяжелый, высокий; лица я в потемках не разглядел.

— Послушай, сердце, — тихо сказал он. — Пусть Лена сама ест, что от него получает, он уж два месяца к ней клеится. Пусть ест на здоровье. Но зачем давать моему ребенку? Я предпочту, чтобы ребенок голодал.

Он замолчал, а через минуту-другую снова заговорил:

— Все равно я не оставлю эту страну, пусть даже некому будет меня схоронить. А вот тебя я никак не пойму: ведь ты — не еврей и можешь отсюда уехать. Но я — еврей, и я останусь здесь. И каждый день буду все начинать сначала, пока не найду место и не начну работать. И не в том дело, что мне приходится тяжело, потому что тут всем было тяжело, а если и не всем, то таким, как я, — обязательно. Просто у меня нет выхода, потому что если я уеду отсюда, то никогда больше не смогу остановиться, не смогу отдохнуть и не буду знать, что предстоит мне завтра. Ибо это будет излишним. Ведь на самом деле все так, как в молитве. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я. — Есть только один Бог и только одна земля.

Я почувствовал в руке что-то липкое, мерзкое; это был шоколад, я его бросил.

— И это все, — сказал Гриша.

— Да, — сказал я. — Это все. Но женщины…