Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Они возвращаются к прерванной "работе". "Толстомордый" теперь "шмонает" мой книжный шкаф. Не очень тщательно "шмонает": видно, они знают, что главная "крамола" у меня в письменном столе и на полках. Вынул два-три тома Ленина, удостоверился, что за ними стоит Маркс — и не стал дальше смотреть. Толстого, Достоевского, Чехова тоже обошел вниманием. Зато в тонких книжках стихов (а их много) рылся долго и усердно. Во многие книжки были вложены стихи, не вошедшие в сборники и перепечатанные на машинке, — это все он забрал. Забрал и сброшюрованный машинописный сборник "Образ Анны Ахматовой" (стихи, ей посвященные, — большая часть их опубликована в советских изданиях). Забрал и первый том американского издания произведений самой Ахматовой (вторрго не было дома), и небольшой сборник прозы Цветаевой "Световой ливень", и "Охранную грамоту" Пастернака, и, конечно, первую книгу "Записок" Лидии Чуковской об Анне Ахматовой. Вообще забрано все, что издано за границей, в том числе и ряд книг с авторскими надписями.

Я пытаюсь вмешаться.

— Почему вы забираете Ахматову, Цветаеву, Пастернака? Ведь все эти произведения печатались в советских изданиях.

— Разберемся, Раиса Борисовна, — следует успокоительный ответ. — Разберемся — и, что можно, вам возвратят…

Посмотрим. И посмотрим, что — "можно".

Дальше следует молчаливая консультация "толстомордого" с "любезным". Тут я не могу сдержать улыбку. Первый обнаружил в моем книжном шкафу два старых номера "Нового мира" и пошел показывать их второму. Тот махнул рукой — и "Новый мир" возвратился в книжный шкаф. После того как они ушли, я просмотрела оглавление этих номеров (я о них забыла). Журналы — за 1966 год. Напечатаны в двух номерах повесть Василя Быкова "Мертвым не больно" и рассказ А.И. Солженицына — самый, к сожалению, слабый — "Захар Калита"…

"Любезный" кончил опустошать мой письменный стол. Опустошать в точном смысле слова: в ящиках теперь просто нет ничего. Ничего, кроме нескольких поздравительных открыток и моей трудовой книжки.

Взгляд "любезного" падает на стоящий за моим письменным столом рюкзак.

— Это ваш рюкзак?

— Нет.

— Чей же?

— Одной моей приятельницы.

— Как фамилия этой приятельницы?

— Я не обязана сообщать вам фамилии моих друзей.

— Что в рюкзаке?

— У меня нет обыкновения заглядывать в чужие вещи.

Они развязывают рюкзак — и, кроме домашних вещей, находят в нем совсем неожиданный для себя "подарок". Моя неосторожная приятельница (теперь можно назвать ее имя — что уж тут! — Мальва Ланда) вместе со своими бумагами засунула туда же пенсионное удостоверение и сберегательную книжку, в которой была заложена пятирублевка. Пятирублевку мне торжественно вручают, бумаги "изымают", а заодно "приобщают к делу" и пенсионное удостоверение, и сберкнижку со сторублевым вкладом (деньги небольшие, но для пенсионера существенные). Хотя, насколько я понимаю, ни пенсионную, ни сберегательную книжку нельзя считать "заведомо ложными, клеветническими" документами…

Кажется, все?

Нет, не все.

— Теперь мы, с вашего разрешения, посмотрим на кухне…

Да, "политесу" их, видимо, и впрямь обучают. Впрочем, применяют они его отнюдь не всегда (вспомним хотя бы избиения вокруг Пушкинской площади 10 декабря 1978 года и аналогичные избиения в Ленинграде). Почему они так вежливы со мной? Значит, "с моего разрешения"?

— А если я не разрешу?

"Любезный" улыбается.

— Мы все равно посмотрим.

— Разумеется, — говорю я. — Только зачем тогда эти ужимки?

Ответа нет, да я его и не жду. Они идут на кухню. Я не сопровождаю их — к чему? За ними пятерыми я все равно не услежу, и сил у меня нет стоять над ними. Да и нет ничего на кухне, кроме пишущей машинки.

Именно с машинкой они возвращаются в комнату.

— Вы хотите забрать машинку? — спрашиваю я.

— Да.

— Зачем? Ведь чтобы определить, печатались ли на ней "заведомо ложные, клеветнические…" и так далее, вам достаточно снять образец шрифта?

— Нет, — наставительным тоном отвечает "любезный", — машинка останется у нас!

— До каких пор? — осведомляюсь я.

— До суда, — усмехаясь, выпаливает "толстомордый".

— Суда? — спокойно удивляюсь я. — Над кем? Надо мной?

"Любезный", досадливо морщась (то ли у них распределены роли, то ли просто разница характеров?), поправляет:

— До окончания следствия.

Так. А теперь что? Беглый просмотр подоконников, столика около постели, заваленного книгами и лекарствами. И наконец обращение ко мне:

— Вам, Раиса Борисовна, придется встать. Всего на несколько минут… Посидите пока в кресле…

Встать? Не встать? Противно думать, что они будут тащить меня насильно…