Детектив и политика. Выпуск 3, 1989

Но вскоре я почувствовал, что во мне, помимо моей воли, сама собой пробуждается моя собственная внутренняя сила, которая противодействует гипнозу. Она нарастала во мне, закрывая все мое существо невидимой броней. В сознании моем смутно всплывала мысль о том, что между мною и Распутиным происходит напряженная борьба и что в этой борьбе я могу оказать ему сопротивление, потому что моя душевная сила, сталкиваясь с силой Распутина, не дает ему возможности всецело овладеть мною.

Я попытался сделать движение рукой — рука повиновалась. Но я все-таки продолжал лежать в том же положении, ожидая, когда Распутин сам скажет мне подняться.

Теперь я уже ясно различал его фигуру, лицо, глаза. Страшный яркий круг совершенно исчез.

— Ну, милый, вот на первый раз и довольно будет, — проговорил Распутин.

Он внимательно следил за мной, но, очевидно, мог наблюдать и заметить только одну сторону моих ощущений: мое сопротивление гипнозу ускользнуло от него.

Самодовольная улыбка играла на его лице, и он говорил со мной тем уверенным тоном, который дает человеку сознание его полного господства над другим. Очевидно, он не сомневался уже теперь в том, что и я покорился его силе, и мысленно причислил меня к своим послушным приверженцам.

Резким движением он потянул меня за руку. Я приподнялся и сел. Голова моя кружилась, и во всем теле ощущалась слабость. Сделав над собою усилие, я встал с дивана и прошелся по комнате, но ноги мои были как парализованы и плохо мне повиновались.

Распутин продолжал следить за каждым моим движением.

— Это божья благодать, — проговорил он, — вот увидишь, как скоро тебе полегчает и вся болезнь твоя пройдет.

Прощаясь, он взял с меня обещание опять приехать к нему в один из ближайших дней.

После этого гипнотического сеанса я много раз бывал у Распутина то с М.Г., то один.

Лечение продолжалось, и с каждым днем доверие "старца" ко мне возрастало.

Мы иногда подолгу с ним беседовали. Считая меня своим другом, непоколебимо уверовавшим в его божественную миссию, рассчитывая на мое содействие и поддержку во всем, Распутин не находил нужным передо мною скрываться и постепенно открыл мне все свои карты. Он настолько был убежден в силе своего влияния на людей, что не допускал даже мысли о том, что я могу не быть в его власти.

— Знаешь, милый, — сказал он мне однажды, — смышленый больно ты, и говорить с тобой легко: все сразу понимаешь. Захочешь — хоть министром сделаю, только согласись.

Такое предложение Распутина сильно меня смутило. Я знал, как ему легко всего добиться, и знал также, к какому скандалу это может привести.

— Я с удовольствием вам буду помогать, только уже в министры меня не назначайте, — ответил я ему смеясь.

— Ты чего смеешься? — удивился Распутин. — Думаешь, не могу? Все могу. Что пожелаю, то и делаю, и все слушаются. Вот увидишь, будешь министром.

Настойчиво уверенный тон Распутина меня испугал не на шутку. Я уже рисовал себе всеобщее удивление, после того как в газетах прочтут о таком моем назначении.

— Григорий Ефимович, ради бога, не надо этого! — взмолился я. — Подумайте, какой же я министр. Да, наконец, на что мне это нужно… Гораздо лучше будет, если я стану вам помогать так, чтобы никто об этом не знал.

— Ну, пожалуй, пускай будет по-твоему, коли так, — согласился наконец Распутин. — Редко вот, кто этак говорит, — прибавил он, — все больше меня просят: то устрой, это устрой; всякому что-нибудь нужно.

— А как же вы эти просьбы исполняете? — спросил я.

— Пошлю кого к министру, кого к другому важному лицу с моей записочкой, чтобы устроили, а то и прямо в Царское… Так вот и распределяю.

— И вас все министры слушают?

— Все! — воскликнул Распутин. — Все… Ведь мной они поставлены, как же им меня-то не слушаться? Знают, что, коли пойдут против меня, несдобровать им. Сам премьер, и тот не смеет мне поперек дороги становиться. Вот нынче через своего знакомого пятьдесят тысяч предлагал, чтобы, значит, Протопопова сменить… Сам-то небось боится ко мне идти — приятелей своих подсылает. А Хвостов[25], тот каков гусь, а? Бегал, бегал ко мне, а как я его назначил, зазнался, да и поворотил против меня. Вестимо, сместили его — наказан за дело. Теперича, поди, не раз спохватывается да и жалеет… Так-то вот, — после небольшой паузы прибавил Распутин. — Ты сам посуди: царица сама у меня другом, как же им-то не повиноваться?

— Все меня боятся, все… Как тресну мужицким кулаком — все сразу и притихнет, — сказал Распутин, не без удовольствия взглядывая на свою узловатую руку. — С вашей братией, аристократами (он особенно как-то произносил это слово), только так и можно. Завидуют мне больно, что в смазных сапогах по царским-то хоромам разгуливаю… Гордости у них, беда, сколько! А от гордости-то у нас, милый, весь грех начинается. Ежели господу хочешь угодить, первое дело — убей свою гордыню.

Распутин цинично расхохотался и начал рассказывать, каким способом нужно подавлять в себе гордыню: