Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

— Надобно срочно выработать общую платформу… Посему попробую примирить все точки зрения. Итак, правительственная власть изжила себя. Единственная реальная сила, которая может заменить парализованное правительство, — Государственная дума, то есть мы. В ней, слава Богу, представлены все направления общественной мысли России: от крайне левых социалистов-революционеров до правого крыла партии октябристов… Националисты, выродившиеся в погромных черносотенцев, не в счет, с ними народ перестал считаться; как психически больные, они поносят всех и вся, однако не предлагают ничего реального. Они лишены интеллигентного ядра, поэтому их плаксивые причитания по поводу "народа-страдальца" никого более не трогают. Всех волнует — "что делать"? Мне сдается, что Дума стала средостением всех классов и слоев нашего многострадального общества. Дума, и только Дума, должна сформулировать те лозунги, которые выдвинет мирная демонстрация, что соберется у Таврического дворца. В этом свете вычленять из общедемократического процесса позицию одного лишь рабочего класса я считал бы нереальным. Это разъединение, а власть всегда била своих врагов поодиночке.

Керенский взорвался:

— Господин Милюков, министр Протопопов бросил рабочих людей в каземат! Арестованы труженики, которые выражают волю класса, несущего главное бремя войны! А вы предлагаете нам молчать, ничего не предпринимая без согласия Думы?! Каждая минута в каземате равна годам на воле! Мне странно и горько слушать вас, Павел Николаевич! Я никогда не был поклонником большевиков, но я считал своим долгом защищать в суде именно депутатов-большевиков, потому что они говорили в Думе то, что почитали своим долгом говорить: выборочной демократии, угодной мне или вам, не существует! Демократия многомерна и принимает все точки зрения, кроме черносотенных!

— Не далее как неделю назад я читал листовку эсеров, — ухмыльнулся Милюков, — арестованного рабочего Гвоздева там клеймили наравне с изменником Гучковым…

— Господа, — сказал Набоков, — сейчас не время для пререканий, хотя политическая борьба и предполагает эмоциональные срывы… Нам не надо бы пикироваться, ситуация слишком трудна, право…

Гучков кивнул, согласившись с Набоковым, приглашая взглядом высказываться каждого.

Чхеидзе поддержал Керенского:

— Павел Николаевич, вы рискуете оказаться в хвосте событий. Мы не вправе позволять царю и Протопопову творить произвол, бросая в тюрьму представителей рабочего класса, какую бы линию они ни вели. Ваша тактика — если это стратегия, то мы ее не примем — намеренно отделяет рабочий класс от общенародного демократического движения. Что ж, рабочий класс достаточно силен и организован, чтобы выступить под своими лозунгами, как предлагают товарищи большевики: не демонстрация в поддержку Думы к Таврическому дворцу, а к Зимнему, с чисто рабочим лозунгом против террора самодержавия…

Абросимова словно подбросило со стула:

— Я, как член "рабочей комиссии", говорю гражданину Милюкову прямо и открыто, по-нашему, трудовому, в глаза: демагогия это! Вы боитесь бросить вызов самодержавию! Что ж, мы это сделаем сами, без вас!

Набоков закурил.

— Павел Николаевич, при всем моем к вам почтении — вы и Гучков патриархи демократического движения России — я должен с вами не согласиться. Более того, я бы поддержал господина Абросимова… Да, да, поддержал бы… Не опасайся я лишь одного: демонстрация рабочих к Зимнему будет расстреляна…

— Войска стрелять не станут, — заметил Гучков. — Я держу руку на пульсе армейских дел… Но разделять движение — в этом я согласен с господином Чхеидзе — нецелесообразно… Только общее может возобладать над коррумпированной, некомпетентной властью…

Сошлись на том, чтобы провести консультации, прежде чем выработать единую программу.

Абросимов, плюнув под ноги, махнул рукой на собравшихся и демонстративно покинул собрание…

(В это же время государыня писала Его Величеству в Ставку о том, что в северной столице заметны признаки "чисто хулиганского движения; мальчишки и девчонки бегают по улице и кричат, что нет хлеба"…

Она плохо знала историю: накануне Французской революции мадам Помпадур соизволила поинтересоваться, отчего по улицам бегает чернь; ей ответили, что чернь требует хлеба, коего нет; могучая фаворитка соизволила на это заметить: "Если нет хлеба, пусть едят пирожные".

Именно эта фраза стоила ей головы — революция, рожденная тупоумием власти, мстит гильотиной.)

…Путилов аж смеялся от злости:

— Завтра вызывают в министерство юстиции, Александр Иванович. Если, говорят, не сойдемся, — будете ответствовать в суде по всей строгости закона военного времени.

Гучков потер затылок — ломило до звона в ушах; давление поднялось, спать удается не более пяти часов в сутки; увы, не Наполеон, веки тяжелели к полудню, становясь свинцовыми; держался настойкою женьшеня, чуть бодрило.

— В чем дело? — спросил устало: перед Путиловым не надо играть бодрость и хорохористость, свой до самой последней капельки, так же думает, так же чувствует — братство.