Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

Сам того не зная и не осознавая, Майорана, как и Стендаль, пытается не делать того, что он делать должен, чего не может не делать. Прямо и косвенно, своим примером и увещеваниями Ферми и "ребята с улицы Панисперна" принуждают его что-то делать. Но он делает это словно в шутку, словно на пари. Легко, иронично. Как человек, который на вечеринке в дружеской компании неожиданно начинает показывать фокусы, но, едва раздадутся аплодисменты, отходит в сторону, извиняясь и говоря, что это дело нехитрое, так сумел бы любой. Он смутно чувствует, что каждое открытие, каждая находка приближают конец, и, когда свершится "то" открытие, — полное раскрытие тайны, назначенное ему природой, — наступит смерть. Он сам и есть природа, как растение или пчела, с той разницей, что в его распоряжении своеобразное игровое поле, пусть незначительное, где он может попытаться природу обойти, перехитрить, может искать — пускай тщетно — лазейку, какую-то возможность бегства.

Практически все, кто знал его и близко с ним общался, а потом писал и говорил о нем, называют его "странным", "чудным". Такой он и был — чудак и чужак. Особенно для институтского окружения. Лаура Ферми рассказывает: "Характер у Майораны, однако, был странный: чрезвычайно робкий и замкнутый. Утром он ехал на трамвае в институт нахмуренный, погруженный в раздумья. Если его осеняла идея, решение какой-нибудь трудной проблемы или объяснение результатов эксперимента, казавшихся непостижимыми, он рылся в карманах, доставал карандаш и папиросную коробку, набрасывал на ней сложные формулы. Выйдя из трамвая, шел дальше, крайне сосредоточенный, опустив голову; черные растрепанные волосы падали ему на глаза. В институте он находил Ферми или Разетти и с папиросной коробкой в руках излагал им свою идею". Но едва только другие выражали одобрение, восхищение, начинали уговаривать его это опубликовать, как Майорана уходил в себя, бормотал, что все это ерунда, не стоило и разговор заводить, и, как только коробка пустела (а с десятком "мачедоний" он, заядлый курильщик, справлялся быстро), бросал ее — вместе с расчетами и теориями — в корзину. Такая участь постигла теорию устройства атомного ядра из нейтронов и протонов, придуманную и просчитанную Майораной до того, как ее впервые опубликовал Гейзенберг¹⁸.

Не исключено (а при внимательном изучении его тетрадей как будто и подтверждается), что он был отчасти склонен к мистификации, к позе: может быть, его теории не рождались внезапно, и поражавшие коллег расчеты он делал не только в трамвае; возможно также, что расточение драгоценной влаги научных знаний на глазах у томящихся жаждой было для него просто забавой. Но если в том, что он и впрямь ее расточал, бросая в корзинку достойные Нобелевской премии теории, новизну и значимость которых он, несомненно, сознавал, что-то и может заставить нас заподозрить мистификацию, позу, то лишь тот способ, каким он это делал, но не причины. Причины были глубокие, смутные, жизненно важные. Связанные с инстинктом сохранения. С двойным его проявлением, можем сказать мы сегодня: направленным на себя самого и на человеческий род.

Этот случай — Майорана раньше, чем Гейзенберг, разрабатывает теорию строения атомного ядра и не только от-называется ее опубликовать, но и запрещает Ферми упомянуть о ней на Физическом конгрессе в Париже (разве что при одном — абсурдном — условии: если Ферми шутки ради припишет ее некоему итальянскому электротехнику, возможно даже из Римского университета, которого Майорана в грош не ставил и чье присутствие ожидалось на конгрессе), — этот случай представляется нам проявлением глубокого суперститио¹⁹ — источника невроза, обратной стороной которого, как всякого невроза, являются как раз мистификация, театральность, шутка. И когда теория Гейзенберга получает признание и высокую оценку, Майорана не только не разделяет сожалений других физиков из Римского института по поводу того, что он вовремя эту теорию не опубликовал, но проникается к немецкому ученому чувством восхищения (обусловленного самосознанием Майораны) и благодарности (рожденной страхом). Гейзенберг ему — как незнакомый друг: человек, который, сам того не зная, не подозревая о существовании Майораны, как бы спас его от угрозы, избавил от жертвы.

Может быть, именно потому он легко уступает настояниям Ферми и едет в Германию, в Лейпциг. К Гейзенбергу.

IV

За несколько месяцев до отъезда Этторе в Германию для семейства Майорана завершилось наконец чудовищное судебное дело, вошедшее под их именем в анналы судопроизводства. Дело Майорана. Процесс Майорана. Чудовищным — на основании дошедших документов, речей обвинения и защиты — мы называем его потому, что нам кажется таковым не столько само преступление, сколько стечение обстоятельств и судебные хитросплетения, в результате которых явно безвинные люди восемь лет провели в заключении, на грани гибели и безумия.