Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

Искушение предположить, что эти неточности, эта неуверенность имеют под собой глубокую основу и играют определенную роль, довольно сильно. Те, кто был близок к Майоране, не допускают мысли, что в той области науки, которой он занимался, "носителем" которой выступал, он мог увидеть (предвидеть, провидеть) нечто ужасное, страшное, некую картину огня и смерти; но то, что сознательно, исходя из наличных данных, они признать отказываются и решительно отрицают, выступает на поверхность благодаря ляпсусу памяти, самому настоящему qui pro quo²⁰, неосознанной подмене. Так они невольно устанавливают некую связь между Этторе Майораной и зрелищем, которое отдаленно напоминает "то, другое" и может восприниматься как его своеобразный символ, эмблема.

Объятая огнем колыбель. Это зрелище, если употребить выражение из области ядерной физики, имеющее прямое отношение к изысканиям Майораны, обладает чрезвычайной "обменной силой". И не только для тех, кто был причастен к развитию ядерных исследований и отмечен этой причастностью, но и для всех, кто так или иначе соприкоснулся с жизнью Этторе Майораны, с тайной его исчезновения.

V

Мы полагаем, что встреча с Гейзенбергом стала самой значительной, самой важной из всех, какие были в жизни Майораны, и еще более в человеческом, нежели в научном плане. Понятно, мы имеем в виду лишь документально подтвержденные события его жизни и склонны допустить, что среди неизвестных нам встреч была еще более важная.

В Лейпциг он приезжает 20 января 1933 года. Красотой город не отличается, но Майоране достаточно нанести визит в Институт физики, чтобы найти его симпатичным. Двадцать второго он пишет матери: "В Институте физики меня приняли очень сердечно. Со мной долго беседовал Гейзенберг — человек необычайно любезный и приятный". (В том же письме он сообщает о "веселеньком местоположении" института — "между кладбищем и сумасшедшим домом".) 14 февраля, снова матери: "С Гейзенбергом у меня отношения прекрасные". А 18-го числа того же месяца — отцу: "Я написал статью о строении атомного ядра, которая Гейзенбергу очень понравилась, хотя в ней и содержатся некоторые поправки к его теории". Через несколько дней, матери: "На последнем коллоквиуме — еженедельном собрании, в котором участвует около сотни физиков, математиков, химиков и т. д" — Гейзенберг говорил о теории ядра и разрекламировал выполненную мною здесь работу. Мы с ним довольно сблизились после целого ряда научных дискуссий и нескольких партий в шахматы. Возможность поиграть бывает на вечерних приемах, которые он устраивает по вторникам для профессоров и студентов Института теоретической физики". Американский физик Феенберг²¹, также гостивший в то время в Лейпцигском институте, припомнил, беседуя с Амальди, семинар по ядерным силам, на котором Гейзенберг говорил о вкладе Майораны в исследование данной проблемы. Гейзенберг сказал тогда, что Майорана присутствует в зале, и пригласил его выступить. Майорана, разумеется, отказался: наедине с Гейзенбергом — дело одно, но перед сотней человек… Возможно, это и был тот самый "коллоквиум", о котором он написал отцу, умолчав о своем отказе выступить, чего отец, конечно, не одобрил бы. Что касается шахмат, тут Майорана был чемпионом с детства: сообщение о семилетием шахматисте находим в хронике катанийской газеты.

Гейзенберга он поминает почти в каждом письме. 28 февраля сообщает отцу, что до отъезда в Копенгаген должен побыть еще два-три дня в Лейпциге — нужно "поболтать" с Гейзенбергом. "Его общество ничем не заменимо, и я хочу воспользоваться тем, что он здесь". Слово "поболтать" вновь появляется в письме, написанном три месяца спустя: Гейзенберг, пишет он, "любит слушать мою болтовню и терпеливо учит меня немецкому". Слова "поболтать", "болтовня" он употребляет, на наш взгляд, с двоякой целью: дабы умалить, принизить значение обсуждаемых с Гейзенбергом тем (он постоянно так поступает, когда речь идет о науке, и это значит, что думает он как раз наоборот) и, возможно, чтобы показать родным, как изменились в Лейпциге его поведение, его характер. Он, молчаливый и несговорчивый, в Лейпциге с Гейзенбергом "болтает" — и притом любезно. Но — только с Гейзенбергом, раз датский физик Розенфельд, также находившийся в те месяцы в Лейпциге, вспоминал, что слышал голос Майораны лишь однажды и тот произнес всего несколько слов.