Дети

Она не включает зажигание и не сдвигается с места. И когда глаза ее следят за ним, идущим вдоль серых стен универмага, они кажутся ей тюремными стенами. Эрвин шагает медленно, тяжело, словно тянет ногами тяжелую цепь. Останавливается, поворачивается к ней, машет на прощание. Она смотрит на свои руки, одну в перчатке, другую – без нее, еще хранящую теплоту его руки, и рассеянно отвечает ему взмахом руки в перчатке. В мгновение ока Эрвин исчезает в тесноте людского потока, и уста ее дрожат, словно сдерживают рыдание. Ослабевшей рукой открывает стекло и спрашивает прохожего, как проехать коротким путем к зданию суда.

– О. красавица, – смеется мужчина, показывая рукой дорогу, – берегитесь по дороге. Это самая длинная улица в Берлине. Я знаю одного человека, который поехал туда три года назад и еще не вернулся.

Эдит включает зажигание и двигается с места.

В тот год, когда заложили фундамент большого красного здания, рухнули другие основы – промышленных сооружений, фабрик и крупных банков. Великая эпоха основателей пришла к концу. Она была похоронена под обломками ужасных скандалов и банкротств. Гигантские предприятия, порожденные духом дерзких инициатив, рухнули, не успев дойти до зрелости. Бурный период завершился бедностью и ужасной безработицей, доселе не случавшейся. Безработный пролетариат вышел на улицы города, демонстрируя острую нужду. Эхо ружейных залпов сопровождало этот марш бедноты. Социал-демократическая партия была самой большой в стране, и кулак железного канцлера фон-Бисмарка диктаторски нависал над бурлящей державой.

Прошло несколько лет, и выросло красное здание. Определилась его форма, и оно смотрело на город глазницами не застекленных окон, как наблюдатель с глазами, лишенными всякого выражения. Строительство здания приближалось к завершению, и тут совершили покушение на кайзера Вильгельма Первого. Дважды на него покушались, и он оставался невредимым. В первый раз покушающийся был схвачен. Это был молодой слесарь по имени Гудель. Нормальный молодой человек был восторженным членом партии христианских социалистов, возглавляемой священником Штекером, верным кайзеру. Этот факт потряс всех. Ничего более далекого от священника не могло быть, чем проповедь убийства кайзера. Наоборот, он был пламенным проповедником империи. Священник был невысокого роста и потому всегда старался выглядеть выше, стоя на цыпочках. Настолько он был уверен в истинности своих проповедей, что умел убеждать прихожан. Благодаря этому он пользовался уважением кайзера Вильгельма и всего королевского двора. Он также выступал с проповедями перед пролетариями Берлина, членами социал-демократической партии, и основал новую рабочую партию, символом которой был Иисус, глава армии бедных и Священного писания. Нельзя сказать, что он в этом не преуспел. Наоборот, чересчур преуспел, и благодаря этому был весьма приближен к кайзеру и канцлеру, которые старались не замечать его необузданных проповедей против евреев, хотя ни кайзер, ни канцлер никогда не считались ненавистниками евреев. Этот человечек умел использовать данную ему свободу.

– Евреи – наша катастрофа! Евреев надо извести под корень! – обычно завершал он свои проповеди громким криком – Аллилуйя!

И вся паства впадала в экстаз и орала вслед за ним: Аллилуйя!

И нечего этому удивляться. Ведь он проповедовал то, что принималось большинством. И все он увязывал в один узел – либерализм и социализм, Рим и папу Римского, великое банкротство страны, и страшную безработицу – во всем этом обвиняя евреев. Спасение от всего этого – протестантизм, христианские пролетарии, кайзер и армия. И, конечно же, уничтожение евреев. Точно невозможно узнать, как эти все проповеди священника трансформировались в больной голове молодого слесаря. Быть может, иногда слесарь Гудель попадал по ошибке не на проповедь Штекера, а на собрания социал-демократов. Там ведь тоже много говорили об уничтожении, но не евреев, а кайзера. Больной мозг слесаря не заметил разницы, и он направил пистолет не против евреев, а против кайзера, с которым ничего не случилось, но, несомненно, само действие было преступным. Это напомнило кайзеру и канцлеру их глубокое омерзение к антисемитизму, они запретили священнику проповедовать и распустили его партию.