Дети

– Отец, отец, не верь ей. Не была она верна нам. Эмми сбежала из нашего дома. Отец, дом наш был взломан! – голос размышлений слышен настолько ясно и громко, что ей кажется, она действительно это произнесла, и эхо слов еще звенит у нее в ушах. Она смотрит на простую дощечку, колеблемую ветром, на которой начертано имя «Филипп!» Это всегда было мечтой отца, чтобы она вышла замуж за Филиппа. Весь длинный, и тяжелый день, даже в самые ужасные мгновения, это имя не возникало в ее памяти, словно начисто стерлось. И тут оно возникло у могилы отца, как имя из его завещания. Как ответ на измену Эмми. Подчиниться воле отца! Во имя существования дома. Отец считал, что она должна привести в дом более молодого главу семьи, чем дед, более разумного и взвешенного, чем Гейнц. Нет, Филипп недостоин стать во главе дома отца. Нет больше причины выходить за него замуж.

Эдит убегает от могилы отца, и каждый человек, встречающийся ей на тропинке, кажется врагом, собирающимся на нее наброситься. Она успокаивается лишь при шуме мотора и от вида шоссе, распростертого под колесами машины, вместе с ней убегающей в город.

Она пытается прокрасться к себе в комнату, чтобы никто даже не почувствовал ее появления, но это ей не удается. Пес Эсперанто с радостным лаем бежит ей навстречу, из кухни возникает и приветствует ее старый садовник.

– Где все?

– Ушли, госпожа Эдит. Дед взял Фриду и Бумбу с собой в кино. Господин Филипп был здесь и долго вас ждал. Потом ушел и он.

– Филипп? Господин Филипп был здесь?

– Был, госпожа Эдит. Он позвонит вам, и, если вы захотите, вернется.

– Нет. Нет. Я вас прошу ответить на его звонок. Не зовите меня ни к кому, кто попросит. Я ужасно устала.

Она торопится по ступенькам, стараясь исчезнуть с глаз старого садовника, заходит в кабинет отца.

Сбрасывает туфли, чулки, покрывает ноги тигриной шкурой отца. Темнота успокаивает ее. Наконец-то она нашла укрытие. Только бриллиант на золотом браслете блестит. Она снимает его и прячет в ящике отцовского стола, возвращая его подарок, словно недостойна его, ибо нет у нее силы – исполнить завещанное им. Нет у нее силы – встать со стула отца и подняться к себе в комнату. Она продолжает сидеть в темном отцовском кабинете.

У входа на страже лежит Эсперанто.

Глава восемнадцатая

Филипп вернулся домой и остановился у входа. Уже потемнела линия горизонта, и стали медленно собираться ночные облака. Красный фонарь, подвешенный на веревочном заборе вокруг лип, взлетал на ветру. К фонарю приблизился человек в темном. Ноги его до колен были затянуты в теплые зеленоватые гетры. Над козырьком фуражки, надвинутой на лоб, поблескивал знак в виде медведя, символ муниципалитета Берлина. Должность это муниципального работника – сторожить объекты общественного строительства и зажигать красные фонари. Несколько раз ветер гасит спичку, пока человеку удается зажечь фонарь. Слабый красноватый огонек освещает надпись – «Опасность! Строительный участок!»

Филипп не отводит глаз от фонаря и вывески, словно видит их в первый раз, и только сейчас до него дошло, что скамейку убрали с этого места. Быть может, изменение всего окружения его так удивило еще потому, что движение транспорта вокруг лип прекратилось. Не слышно автомобильных клаксонов и трамвайных звонков. Парк этого бедного пригорода безмолвствует в снегах. Безработные, прохожие, жители района не приходят к красному фонарю. Только один человек, в обносках, пересекает шоссе в сторону лип, тянет ноги, словно вязнет в черном болоте, обхватывает фонарь ладонями, пытаясь согреться в слабом пламени, но тут же понимает, что все это зря, продолжает свой путь и исчезает в глубине переулка.

Настроение Филиппа мрачное. Об этом свидетельствуют морщины на его лице и темные круги под глазами. Много часов сидел он в доме Леви. Сначала – в обществе деда, ожидая Эдит, но в это воскресенье общение с дедом его угнетало. С тех пор, как дед заменил повариху, мягкую и добрую Эмми, толстой и агрессивной Вильгельминой, страх напал на всех домочадцев. И даже на самого деда. Он молчаливо сидел в кресле напротив Филиппа, пуская клубы дыма, хмыкая время от времени, прочищая покашливаньем горло, закручивая усы. Видно было, что беседу он ведет с самим собой. Все усилия Филиппа затеять с ним разговор, ни к чему не привели.

В это время Фрида готовила в кухне обед в обществе старого садовника. Они тоже долго молчали. Вдруг садовник тяжко вздохнул и обронил:

– Завтра здесь будет командовать тевтонка.

– Тевтонка! – вскрикнул Фрида. – Тевтонка!