Дети

– Целая страна, – говорит Эрвин, – всеми своим партиями, вырывается из областей разума и нравственности к власти силы и животных страстей, к безумию масс, к дикому подстрекательству и ничем не сдерживаемой лжи, к бунту и убийствам, к рукоплесканиям народа, открыто радующегося возвращению к звериным законам. Во имя идеи дозволено развязывание всех низменных инстинктов. Политическое убийство оказывается священнодействием. Товарищи, на последних выборах президента государства более тринадцати миллионов немцев проголосовало за Гитлера, а вовсе не за его политическую программу. Нет у него никакой сформулированной программы. Это просто дикая смесь осколков всяких политических программ и мировоззрений, уловок и манипуляций. Мы радуемся миллиону голосов, отданному за коммунистов на выборах. Судьбу нашу больше не решат выборы. Национал-социализм – это прямое, открытое, нагое, наглое обращение к свинскому началу в человеке!..

«Боже! Эрвина повторяет нравоучения моего отца, которые он читал мне все годы моего детства и юности. Может быть, я рассказал ему, что отец всегда цедил: человек – двуногая свинья... По отцу, жизнь вообще скроена из грубого материала. Человек ковыряется в ней, как мусорных баках, в поисках пищи и удовольствий. Но и мы... как говорит наш поэт: первым делом, – воевать во имя морали».

– Тринадцать миллионов немцев поддержали Гитлера, – говорит Эрвин в ставшее мертвенно бледным, лицо Курта. – Он обратились к свинскому началу в себе. Это на два миллиона больше, чем на предыдущих выборах, нацизм углубил свои корни в нас. Его больше не победить в политической войне. Товарищи, наш век своим духом отвернулся от всех понятий морали и разума. Нацисты – дети, воспитанные этим столетием. И все мы приложили к этому свою руку. У них, как и у нас, завершился период человеческой цивилизации. Есть ли сила, которая сможет им противостоять?

«Эрих Бенедикт Фидельман!» – Курт видит перед собой уродливое лицо служки церкви Петра. «Десять заповедей Эрвин выучил у Фидельмана. Над странным Бенедиктом посмеивались все, и только Эрвин по-настоящему его любил. Он приводил меня к нему, пытаясь подружить с ним. Но меня Фидельман не любил. Этот служка обладал шестым чувством в отношении людей. Смотрел на меня и говорил: «Мальчик, ты не умеешь ни смеяться, ни плакать». Эрвин приходил мне на помощь: он умница, у него трезвый ум. А служка отвечал: «Ум? Ум есть и у крыс, но сердца у них нет. Не ум отличает человека от пресмыкающегося, а – сердце...» Отец издевался над церковью и проповедниками. Эрвин привнес в коммунистическую партию принципы христианской морали».

– Я верю в то, что такая сила вырастет из тьмы наших времен, – говорит Эрвин Курту. – Она научит заново человека прислушиваться к голосу морали. Если я перестану верить в вечную силу законов человеческой культуры, мне будет вообще не во что верить. Моя вера проста и прямодушна – в доброе начало в человеке...

«Он говорит сейчас точно так же, как Ирма, моя покойная Ирма: научные основы коммунизма? – обращалась она ко мне с сомнением в голосе. – Я верю в победу коммунизма, потому что я верю в доброе начало в человеке».

Пальцы Курта постукивают по столу, мешая словам Эрвина. «Ирма умерла. Что будет с Эрвином? Каков его конец?»

– Буржуазное общество, по самой своей сути, лишено морали! – говорит рыжий товарищ, и остальные вторят ему.

– Не руками чернорабочих будет построено моральное общество.

– Моральный человек это тот, кто обладает талантом совершить революцию.

– Революцию не совершают в шелковых перчатках.

– Успокойтесь, товарищи. Дайте Эрвину закончить выступление, – повышает голос Курт.

– Я знаю, – продолжает Эрвин усталым голосом, – я ведь, многие годы сам себе и остальным проповедовал то же, что вы говорите, и верил этому. Товарищи, тот, кто проповедует от имени великой морали об исправлении человеческого общества, должен быть сам, и в первую очередь, человеком морали. Его должны вести внутренняя дисциплина и власть именем революции, которые усиливают в нем веру в честность и самостоятельность его мнения, и личную ответственность за свои поступки. Если мы убили, мы должны всей силой заклеймить убийство, даже если это политическое убийство может опозорить партию. Если мы совершили непотребное во имя великой идеи, мы должны сами себя осудить. Если мы так не делаем, мы воспитываем человека, который ничем не отличается своими личными качествами от тех, которые устанавливают над нашей страной «власть тьмы». Мы пошли к самым низким слоям, собрали их из переулков, трактиров, темных домов, и более, чем учить их любить новый мир, учили их ненавидеть мир старый. Ненавидеть! Разве в этом состоит гуманность, что нечеловеческие условия их существования воспринимаются нами в классовом смысле, как революционная сила...