Дети большого дома

— Они хорошие, да и мы с тобой неплохие парни. Нет, ты только представь себе: война уже кончилась, враг побежден, я живу в Кутаиси с Шурой. Дом, дети, то-се… мирная жизнь и работа… А ты — в Ереване, женат на Седе. Оба мы уже в летах. Портянки и вещевые мешки уже стали далеким воспоминанием. И вдруг встречаемся семьями на каком-нибудь морском курорте. Представляешь, сколько будет радости? Шура и Седа кинутся обнимать друг друга. Представляешь себе всякие женские восклицания и излияния стосковавшихся подруг? Обнимемся и мы с тобой и начнем вспоминать Кочубеевские леса, танковые атаки фашистов, городок Вовчу. Припомним и эту землянку… Никогда всего этого не забыть!

Ираклий умолк. Аргам слышал его учащенное дыхание.

Дверь землянки распахнулась, с воем и свистом ворвался холодный ветер.

— Вот так темень! — воскликнул Бурденко, захлопнув за собой дверь. — Я сейчас, друзья, освещу вам жизнь настоящей лампой со стеклом, не хуже стодвадцативольтовой, да еще с полным запасом керосина!

И землянка действительно осветилась непривычно ярким светом. Гамидов проснулся, почувствовав, что стало холодно, и вышел наколоть дров. Вскоре в землянке стало и светло и тепло.

— Откуда лампу раздобыл? — спросил Ираклий.

— Расторопного хозяина не спрашивают — откуда, — отшутился Бурденко. — А вот мамаше твоей премного благодарны! — прибавил он, поглаживая рукой шелковистую шерсть варежек. — На дворе мороз трещит, за тридцать градусов перевалило, а в варежках и легко и тепло, да и рукавицы на них удобно натягивать.

И он указал на свои огромные из козьей шкуры рукавицы.

— Ох, и мороз же! Вот дрожит-то, наверно, фашист. Напишу твоей мамаше, поблагодарю ее. И как это угадала она, что надо бойцам?

Вспомнилась станция Навтлуг и высокая грузинка с большими горячими глазами, которая ласкала их теплым материнским взглядом, вручая каждому по паре таких перчаток.

— Мудрая женщина твоя мать, Ираклий! — повторил Микола.

Он повернулся к Эюбу:

— Ай да Гамидов, раскалил-таки печку! Тебя, брат, хоть каждый день дежурным назначай. Надо же наконец выдвигать людей по их способностям… Ты, Г амидов, здорово по этой части продвинешься, а что касается нас — то, как на Украине говорят, хай нам буде плохо! Я, брат, и за тебя согласен драться, лишь бы ты всегда печку топил.

— Нет, кардаш, кто воду Геок-гела пил, тот другого человека за себя драться не заставит! — покачал головой Гамидов. — Знаешь, есть такие слова: «Если человек медведя боится, в лес не идет». Ты сам лучше меня печку топишь, таланта не прячь… Лучше вместо тебя я фашистов колотить буду, а ты каждый день печку топи, свой талант показывай.

— Эге, в карман за словом не лезет, — подмигнул Микола. — Нет уж, кардаш, давай все вместе делать будем. Завтра мой черед печку топить.

— Очень нетерпеливо ждешь, да?

Товарищи захохотали.

— Ловко отшил! — одобрил Мусраилов.

Снаружи завывали предрассветная вьюга, ветер забирался в землянку через дверные щели. Печка опять накалилась докрасна. Проснувшиеся бойцы присаживались к ней. Аргам тихо запел только что ставшую известной на фронте песенку:

Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти — четыре шага…

Остальные дружно подхватили:

Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови…

— Хорошая песня, ничего не скажешь! — похвалил Микола. — Только зачем о смерти поминать? Мы и так хорошо с нею знакомы, — еще и в песне о ней петь?!

Аргам горячо возразил:

— Наоборот, когда сознаешь, что смерть близка, всего в четырех шагах, — то подтягиваешься, чтоб отбросить ее подальше! И неужели не правда это, что счастье у многих заплутало?

— Тоже правильные слова! — одобрил Микола. — Но мы-то разве плохие поэты? Вот не пишем только… Пожалуйста, гляди — вот тебе и поэзия!

И Микола положил руку на одно из бревен потолка землянки.

— А что это? — спросил Г амидов.

— Неужто не видишь? — удивился Микола. — Эх, не получится из тебя поэт, Гамидов, разочаровал ты меня!

Он показывал на маленький желтоватый росток на сучке бревна. От тепла землянки сучок разбух, и в лопнувшую кору пробился росток.

— Вот о чем стихи писать надо! Топором его рубили, от корня оторвали, на куски изломали — а жизнь, брат, жизнь-то убить не смогли! Видишь: зима сейчас, мороз, а это бревно, раненное в тысячу мест, чуть успело отогреться — и снова- в нем жизнь просыпается. Смотрите и делайте выводы, люди мудрые!.. А я по-простому гляжу на этот росток и думаю о том, что жизнь сильнее всего на свете, что никакая смерть ее не возьмет. Для этого дерева смерть была не в четырех шагах, она над самой его головой грянула — как говорится: «И не знаешь, где теперь тот топор валяется», — а оно и в декабрьскую стужу ростки дает!

Микола Бурденко ласково погладил желтоватый побег своей огрубевшей рукой.

— Да ты настоящий философ, Бурденко! — воскликнул Ираклий.