Дети большого дома

Сидя на стуле с опущенной на грудь головой, Минас слушал. Казалось, еще заметней стала его сутулость, на загрубелой коже шеи вздулись жилы. Наконец он поднялся.

— Где они?

Все поняли, что Меликян спрашивает о погибших.

— В той комнате, — сказала одна из женщин, показав рукой на дверь.

Тяжело вздохнув, Меликян направился в соседнюю комнату. За ним последовали две женщины и Шура.

Убитые были накрыты белой простыней.

Минас подошел, откинул простыни. Шура закрыла глаза и отвернулась к стене, не сумев удержать рыданий.

Седа и маленький Миша точно спали. Только белыми, словно снег, были их лица. Меликян машинально опустил в карман руку, достал что-то твердое, завернутое в бумагу, и удивленно посмотрел — что это? В руках у него был завернутый в газету кусок сахару. Он нес его Мише… Меликян молча положил сверток на стол, нагнулся, взял Мишину ручку, тихо поцеловал и шепнул по-армянски:

— Как же это случилось с тобой, мой белокуренький?

Затем двумя руками приподнял голову Седы. Глаза девушки были закрыты, на виске виднелась незасохшая тоненькая полоска крови. Минас ладонью отер кровь, взглянул на закрытые глаза и прикоснулся губами к холодному лбу.

— Оборвалась твоя любовь, Седочка…

Бережно опустил голову умершей, выпрямился и пошел к двери. С крыльца Шура видела, как дядя Минас уходил, словно пьяный, неверной, заплетающейся походкой…

LI

Бойцы хозяйственной части так и не поняли, почему начальник снабжения сердился в этот день больше обычного. Гром и молнии обрушивал он то на одного, то на другого, часто без серьезного к тому повода. Глаза у него были злыми, движения нетерпеливыми. Сначала подумали, что начпрод под хмельком, однако вскоре убедились, что он и капли не взял в рот — от него совсем не пахло водкой. Так что же случилось?

Было уже за полдень, когда, отпустив всем батальонам и ротам трехдневный паек, Меликян взял ломоть хлеба, немного колбасы, пол-литровку водки, сел в сани и взмахнул кнутом:

— Поехали, Серко!

Конь, словно поняв безрадостное настроение Меликяна, сразу же понесся галопом.

— Что это с ним приключилось? — спросил один из бойцов.

— А кто его знает? — ответил другой. — Человек пожилой, семья у него далеко, сын тоже в армии; может, письмо получил дурное, кто его знает.

— А семью свою старик любит. Семейную карточку всегда с собой носит; достанет, поглядит да опять в карман запрячет. Может, весть недобрую узнал. Никогда его таким не видел. Верно, случалось не раз — гневался, но таким его не помню!

— И я что-то не помню, — подтвердил первый. — А человек он хороший, душевный. Жаль, коли с сыном лихо какое стряслось…

А в это время их начальник мчался в штаб полка, размахивая кнутом, хотя, щадя Серко, еще ни разу не хлестнул его по спине.

Сани въехали в березовую рощицу. Здесь снег был тверже. На голых ветках деревьев чирикали какие-то пташки. Но Меликян словно ничего не замечал, ничего не чувствовал. Лица маленького Мишеньки и Седы стояли у него перед глазами. Вспоминалась пышная белая борода старика, вытащенного из-под развалин дома…

Утомившись, Серко замедлил бег. От шеи и крупа коня валил пар, повисшая на губах пена блестела на солнце.

Меликян не погонял теперь коня. Пусть бежит спокойной рысью. Это больше отвечало его настроению. Потухало пламя ярости, обжигавшее душу.

Навстречу шли двое: командир и с ним боец. Командир вышел на середину дороги, и Меликян, взглянув на него, узнал Сархошева. Подойдя, тот взял лошадь под уздцы. Сани остановились.

— Тебя хотел повидать, Минаc Авакович! — сказал дружеским тоном Сархошев. — Подожди, поговорим немного, голова у меня просто разрывается!

— Ну, что?

— Сам хорошо знаешь. Я говорю о гибели Седы. На меня это сильно подействовало. Совсем разбит! Одну армянку не сумели уберечь. Да погоди, успеешь ты поехать!

— Чего там ждать? Что случилось, то случилось! Потерянного не вернешь.

— Случись это с кем-нибудь из нас, не так больно было бы. Какая штука жизнь, Минаc Авакович, а? Думаешь, думаешь, и сердце сжимается. Утром еще в живых была, говорила, смеялась, — а теперь эта красавица под землей лежит. Мне рассказывали, что ты их видел, не сумел выдержать, убежал. Я понимаю тебя, Минаc Авакович. Видишь, какая штука жизнь? Не сегодня-завтра со мной или с тобой то же приключиться может! Кто из нас в живых останется, тот вспоминать будет, угрызения совести почувствует, что при жизни из-за пустяков на другого сердился, обижал или внимательным и заботливым не был. Хотелось тебя повидать, душу отвести. Жаль Седу, чудесная была девушка.

Прищурив глаза, Минаc внимательно слушал Сархошева. Забыв о размолвке, он в душе простил его, тронутый его словами. Верно было все, что говорил этот Сархошев.

— Нехорошо мы друг с другом обращаемся, Минаc Авакович. Нехорошо это, честное слово! Да еще в такое время. Может быть, виноват я перед тобой. Ты старше, я обязан прислушиваться ко всем твоим советам. В будущем не повторится ничего подобного.