Дети декабря

Я вскочил, натянул штаны и футболку, успел сполоснуть лицо холодной водой. «Шведский стол» отменялся. Запаха Кристины в номере уже не было. Я проснулся.

2

Мой дед стал одной из причин развода. Жена злилась, что я уделяю ему слишком много – непозволительно много – времени. А уделять действительно приходилось много. После переезда к нам, в Севастополь, дед начал сильно болеть.

Он родился где-то под Оренбургом, в селе, название которого я никак не мог запомнить, и очень гордился тем, что на местном кладбище большая часть людей лежит с нашей фамилией – «родовое гнездо», – но молодым мужиком переехал в Стаханов, там женился, а после перебрался в Донецк. Мой отец родился в городе роз и терриконов, на улице Артёма.

Не могу сказать, что с дедом у нас сложились добрые, родственные отношения. Он вообще был довольно взбалмошный и отстранённый и думал в основном о себе. Как-то я даже услышал слова матери, брошенные отцу: «Твой папа загнал маму!» Бабушка умерла три года назад и в последние месяцы почти не вставала; деда она боялась. Он и выглядел весьма сурово: высокий, с длинными жилистыми руками и кустистыми седыми бровями, из-под которых поблёскивали колкие стальные глаза. Изредка я приезжал к нему в гости, побывал в Донецке всего три или четыре раза. Школьником туда ездил мой старший брат. И дед, несомненно, любил его больше меня, того не скрывая, часто ставя в пример. Но, окончив школу, не без трудностей, брат поехал учиться в Санкт-Петербург – с этим ему помог отец – и остался там после университета, найдя синекуру в госкорпорации. Деда он не вспоминал, забывал даже поздравить с днём рождения, Новым годом или Девятым мая. Впрочем, мой авторитет от того не рос.

Мы хотели забрать деда сразу после смерти бабушки, но он, как умел, а умел он грубо, отказался. Отец пробовал убедить, пытался договориться, но дед только сильнее хмурил брови, только злее сверкал стальными глазами и матерился. Но в апреле захватили донецкие администрации. И отец, позвонив деду, заявил, что заберёт его, пусть даже привязанного к креслу. За такую наглость – дед не прощал подобного и в лучшие годы, а с возрастом не подобрел, а, наоборот, стал жёстче – отец получал ещё очень долго, но всё равно решил ехать в Донецк. Однако на следующий день, разгружая вместе с подчинёнными оргтехнику, поскользнулся и сломал руку.

Тогда ехать в Донецк вызвался я. Это желание родилось само собой и враз стало предельно важным как шанс доказать деду, кем я был для него на самом деле. Отец быстро согласился, а вот мать воспротивилась, зашлась в крике, боялась – убьют. Тогда уже, в начале мая, начались первые обстрелы Донбасса. Но мы с отцом убедили её, наглотавшуюся афобазола, что ехать надо и больше везти деда некому; брат заявлял, что очень занят государственными делами, хотя его инстаграмм демонстрировал совсем иные занятия. Рано утром мы взяли отцовский джип и выехали в Донецк.

За рулём я не сидел больше года, хотя права были, был и водительский опыт, но когда Севастополь, как сальтисон, принялись набивать бэушными тачками, посчитал, что лучше ездить на такси или на общественном транспорте; автомобиль у нас в семье водила жена, и ей это нравилось. Оттого поездка в Донецк выдалась нервная, муторная – из-за пробок, убитых дорог и таких же, как я, «знатоков»-водителей; отец, сидевший рядом, на переднем сиденье, то и дело покрикивал на меня, а я, не сдерживаясь, отвечал, и атмосфера между нами была как в детстве, когда он учил меня разбирать-собирать двигатель нашей первой «Лады». Отдохнуть от его поучений и криков я смог лишь на пароме. По новеньким же краснодарским и ростовским дорогам машину было вести легче, и постепенно я освоился, почувствовал себя увереннее, а отец удивительно точно выбирал идеальные места для перекуса. Мы ели молча, жадно и сосредоточенно, как едят мужчины, и в одном месте отведали ароматной донской ухи, а в другом – нежнейшего шашлыка из баранины.

– Самая вкусная еда не в дорогих ресторанах, – пояснял отец, обтирая от жира руки, – а вот в таких, на вид невзрачных, шалманах. Главное – знать места…

То ли с дороги, то ли от нервов, но мне и правда казалось, что я не ел ничего вкуснее.

Однако когда мы пересекли границу, простояв на ней несколько часов и выслушав глуповатый монолог российского таможенника, опять появилось волнение, зудящее, утомляющее. Отец снова завёлся, начал ссориться не только со мной, но и с проезжающими мимо, и, двигаясь медленно, не без опаски, мы утратили прежнее благодушие. Часто приходилось останавливаться на блокпостах, сложенных из бетонных плит. Нас досматривали люди с оружием и в форме, правда, и то и другое подчас было устаревшее, иногда как бы бутафорское даже, и отец бубнил:

– Могли бы хоть выдать нормальную форму, раз уж решились…

Он говорил, что остались немногие дни до большой крови. Периодически звонил деду, и тот рассказывал, что в ополчении стоят его знакомые и соседи, на что отец реагировал неизменно: «Ну да, ты-то сам давно из дома выходил?»