Дети декабря

Таксист прибавил звук. Под песню, так срезонировавшую со мной, мы пролетели караимское кладбище, храм Всех Святых и площадь Восставших, где мой знакомый писатель, похожий на молодого Брежнева, вот уже год бился за то, чтобы установить памятную табличку Александру Грину.

– Приятно ехать, когда пробок нет, – раскупорил молчание таксист.

– Да уж, днём и правда не протолкнуться. – После того как Севастополь стал российским, он неимоверно разросся, зашлаковавшись новыми автомобилями и зданиями. – Только ночью, наверное, и можно ездить.

– А я только ночью и езжу, – улыбнулся таксист. – С таким количеством машин да по таким дорогам! Я сам, знаете, из Новосибирска, там такого кошмара нет.

– Хотите вернуться?

– Вернусь, обязательно. Это я на сезон приехал – подзаработать.

Я заметил фотографию на «торпеде»: таксист, женщина, мальчик и девочка.

– Вместе с семьёй переехали?

– Нет, – голос его дрогнул, – семья в Новосибе осталась. – Он помолчал, поддал газу. – Каждый раз, когда уезжаю, думаю: что там эта стерва обо мне детям трёт? На неё-то, если честно, давно похрен, а вот что с детьми делать – я и не знаю. Растут не пойми кем. Дочка так та вообще – копия мамаши.

– Понимаю, я недавно развёлся.

– И как? – заинтересовался таксист.

– Нормально, только по дочке скучаю.

– Вот и я о том же. О детях только и думаешь…

Этот усатый таксист, наверное, как и я, верил, что дети в семье – главное или почти главное; особенно когда больше и нет ничего. Образцом мужа я, конечно, не был, но вот образцовым отцом быть старался. И вместе с тем, как и десятки тысяч мужей до и после меня, ошибался, думая, что остальное приложится. Нас ведь с детства учили тысяче знаний, от азбуки до тригонометрии, а после мы сами, повзрослев, осваивали другие вещи, насобачиваясь выживать, зарабатывать, быть успешными. Но когда нас учили премудростям, тонкостям супружеской жизни? Кто, заботливый, добрый и рассудительный, изложил, как по учебникам, с проверкой домашнего задания, науку семьи и любви? Взаимное раздражение, взаимная стрельба упрёками, а рядом дети, наблюдающие, как жить надо, раз родители так живут, – и потом твоё же, неизбежное разочарование от детей, поиск обиженных, виноватых.

Я доверил Ксюшу жене, постарался создать ей то, что принято называть комфортными условиями жизни; доверил, создал – и проиграл. И всякий раз, когда жена упрекала меня при ребёнке, выставляя претензию как счёт, испытывал обиду от собственной недальновидности и чужой неблагодарности. Злоба моя росла, авторитет падал. И однажды, не выдержав, отринув запреты, я ударил жену, процедив: «Если я для тебя никто, то для своих детей я – кто. Запомни это, Ольга». И она запомнила, но только на время. А месяцев через восемь история повторилась. И в этот раз жена рассекретила меня, и я, пунцовея от стыда, слушал упрёки родителей, что на женщину руку поднять нельзя ни при каких обстоятельствах, а после Ксюша смотрела на меня угрюмо, опасливо.

Всё больше, с каждым приходом домой, я становился для своего ребёнка никем, не зная, как давить, как противостоять жене. В редкие часы здравого смысла – она умела довести меня до исступления за минуты – я уверял себя, и не без оснований, что излишне демонизирую её, а надо бы и в себе порыться, но самолёт уже вошёл в критическое положение, миновал точку невозврата – падал. И вот мы упали. Я бежал от этого – от ежедневного наблюдения деградации и опустошения себя.

– Приехали.

Таксист затормозил напротив Матросского клуба. Я расплатился, щедро добавив чаевых – за песню и понимание. Таксист поблагодарил многословно. Довольные друг другом, мы распрощались.

На этот раз в «Сердцеедках» посетители были. У левого столика перед двумя светловолосыми толстячками танцевала Оля, девушка с очень большой – самой большой здесь, – чуть разведённой в стороны грудью. Она была из тех танцовщиц, кто ошибочно полагал, что для возбуждения мужчины достаточно лишь секси-внешности, а потому, даже стараясь, окутывала себя ореолом надменности и нездешности, точно на минуту зашла, но, соблаговолив, осталась чуть дольше.