Дети декабря

Пока жене не выдали ещё один жуткий диагноз. Ребёнок – Смятины уже знали, что это девочка, – мог родиться недоношенным. Жену положили в роддом на сохранение. На седьмом месяце. Смятин остался с девочками. Помогали тёща и мать: посменно, так как не выносили друг друга. Жене начали колоть дексаметазон, чтобы в случае преждевременных родов у ребёнка успели открыться лёгкие. Смятин протестовал против химии, но врач настоял. Пришлось согласиться. Наверное, тогда Смятин посадил сердце.

Врач оказался прав. Жена родила на восьмом месяце. Девочку назвали Жасмин. Имя выбирала жена. Она настаивала на том, потому что первых двух детей называл Смятин. Третье осталось за ней – Жасмин. Со временем её стали называть Жужик. Смятин ненавидел это имя, оно напоминало собачью кличку. Но тогда об этом не думалось. Жасмин отправили в реанимацию. А вместе с ней и жену.

Дежуря возле больницы, Смятин курил на улице, сходил с ума. Рядом строился храм. Успели только возвести стены и водрузить крест. Стройку, похоже, заморозили: работников Смятин так и не увидел. Он наматывал круги рядом, смотрел на крест, но не испытывал ни трепета, ни вдохновения. Ненависть клокотала в нём. Ненависть, рождённая непониманием. Жасмин становилось всё хуже.

И когда молодой врач с растерянным видом, столь неуместным для подобного места, вздохнул в ответ на его вопрос, Смятин мысленно начал прощаться. Он вышел во двор, закурил, набрал Ключникова. Назначил встречу. Хотел напиться.

Но, бросив прощальный взгляд на церковь, на родильное отделение, вспомнил о своём обещании. Вспомнил свою ненависть, обращённую к жене. Она, несомненно, чувствовала, пропитывалась ею. Ненависть разъедала. И каждый день, когда отец и мать оказывались рядом, ребёнок ощущал их неприязнь друг к другу, их заходящееся уныние от необходимости жить вместе. Наверное, она, будущая Жасмин, Жужик, молила родителей быть терпимее. Наверное, чувствовала волны ненависти как удары. Наверное, страдала от них. Много «наверное», из которых слепили её тельце, пропитав отчаянием, злобой, обречённостью, яростью. Ребёнок, вышедший из такой среды, не мог быть здоровым.

И эти бессмысленные взывания о чьей-то вине, вопли «За что?!», которые издавал Смятин, глядя на церковь, были лицемерием. Потому что он знал за что. И вина была его. И жены. А ребёнок расплачивался за их зло. Потому что за всё необходимо платить. И одни успевали при жизни, а другие передавали долги детям.

Понимание это, убойное и вместе с тем ясное, накрыло Смятина. А в здании рядом умирал его ребёнок. Умирал, в сущности, из-за него. И, возможно, жена тоже понимала это, но никогда бы не признала. А Смятин признал, Смятин покорился вине. И в этом не было его заслуги. Раскаяние не облегчало души. Она, по-прежнему отяжелевшая, больная, ныла. А у ребёнка, к которому не пускали, не хватало, наверное, сил даже расплакаться.

И тогда Смятин выдавил: «Лучше меня. Я виноват». Он вырвал эту фразу из кино, но произнёс её искренне – сердцем. И ничего не переменилось. Не засиял крест, не спустилось знамение – в самом Смятине ничего не переключилось. Однако через пару дней Жасминке стало легче. И растерянный доктор уже не вздыхал в ответ. А Смятин больше не пытался разрушить ненавидящим взглядом церковь. Жизнь, как и тогда, в Симферополе, на повторном УЗИ, постучалась в будущее.

Но тогда же в Смятине поселился страх. Его заразили им. Тогда, именно тогда, у реанимации, где он отдал себя тьме вместо дочери.

После, когда Жасмин наконец выписали, «лучше меня, я виноват», вырванное из сердца, забылось. Сейчас Смятин восстановил ту картинку в деталях. Первое несдержанное обещание ему простили, а вот второе – уже нет. И чёрная тень, преследовавшая его, стала напоминанием. Недотыкомка спряталась в нём самом, в его прошлом.

Смятин захотел физически уничтожить её. И вспомнил о проклятой книге. «Мелкий бес» по-прежнему, если никто не подобрал, валялся в снегу. Смятин заспешил под своё окно. Куцые деревья высадили здесь вдоль дороги. Стволы некоторых утеплили на зиму. Смятин поискал книгу. Не нашёл, остановился, закурил.

И тут увидел козырёк над входом в подвал, выше – своё окно. Залез на козырёк, осмотрелся. На дальнем конце он увидел раскрытую книгу, припорошенную снегом. Жесть козырька загремела под ногами Смятина. Книга упала страницами вниз, раскрывшись на рассказе «Путь в Дамаск». Смятин прочитал первые строки: «От буйного распутства неистовой жизни к тихому союзу любви и смерти, – милый путь в Дамаск…» Тут же созрел план.

Смятин вернулся в бар. Посетителей не было. Барменша сворачивалась. Увидев Смятина, она, засуетившись ещё больше, крикнула:

– Мы закрыты!

– Ладно, ладно, я быстро.

Он купил две бутылки водки. Денег в кошельке не осталось. Смятин не помнил, какая сумма лежит дома. С карт он всё давно поснимал. И забыл, на что растратил так много. Но сейчас это было не важно. Сейчас Смятина занимал лишь «Мелкий бес».