Дети доброй надежды

Была пятница, 8 апреля, шестой день пасхи. Остатки зимнего снега быстро таяли под ногами. Весеннее солнце поднималось в утреннем ясно-голубом небе над медленным и торжественным шествием несметных толп народа. В воздухе стоял перезвон колоколов.

Так хоронят героя, знаменитейшее лицо в государстве. За гробом шли сенаторы и вельможи: члены Академии наук и Академии художеств; в белых ризах шествовало высшее духовенство с архиепископом Санктпетербургским и Новгородским во главе.

Русские люди провожали в последний путь Ломоносова, превратив эти печальные проводы в посмертное его торжество. Нескончаемая людская река текла во всю ширь Невского проспекта. За гробом шел народ, в богатырские силы которого горячо верил умерший; народ, которому он предсказал великое будущее, — залогом этого была собственная его жизнь.

Шли хранители его заветов, поборники истинной науки — «дети доброй надежды», как называли в то время выдающихся русских молодых людей.

Были в толпе его учеников и последователей и люди немолодые, уже ставшие известными; были и такие, кому еще предстояло проявить себя. Среди этих разного возраста «молодых» выдвигались: философ Яков Козельский; математик и астроном, преподаватель Морского кадетского корпуса Николай Курганов; «усердные почитатели» Ломоносова — подлекарь петербургского адмиралтейского госпиталя Данило Самойлович и поэт-переводчик Лука Сичкарев.

Понуро шагали мастера и подмастерья — служащие инструментальной и оптической палат «императорской» Академии наук. Шли, как на смотр, искусные русские оптики Иван Беляев и Алексей Колотошин, славный умелец токарного и слесарного дела Филипп Тирютин и мастер астрономической обсерватории Николай Чижов. За ними — в строю мастеровых — следовали безвестные люди: Игнат, Андрюшка, Кирюшка. Но они-то и были самыми первыми помощниками Ломоносова в ряду чудесных строителей изобретенных им приборов — «ночезрительных труб», «горизонтоскопов», телескопов, гигантских маятников, «громовой» и «аэродромной» машин.

Шествовали чины Адмиралтейства; строители боевых кораблей; недавно вызванные из Архангельска парусных дел мастера и плотники; шли наборщики, потрудившиеся над вторым изданием «Грамматики» Ломоносова: такой был на книгу спрос, что ее пришлось «набирать для поспешности в праздничные дни и шебашные часы».

Отдать последний долг Ломоносову пришли разведчики недр российских — маркшейдеры и штейгеры, геодезисты и картографы; пришел кузнец, которого Ломоносов обучил пробирному искусству, — ни имени, ни фамилии его никто не знал.

Явились двенадцать моряков — штурман Осип Шелехов и еще четыре штурмана со своими помощниками и учениками, обучившимися астрономии «под смотрением» Ломоносова: он готовил их к экспедиции для открытия Северного морского пути...

Шествие приближалось к Александро-Невской лавре. Все дружнее становился перезвон колоколов.

Стучала капель. Сильнее пригревало солнце, играя на золотом шитье и оружии: день был от занятий свободный, и в процессии — как олицетворение блеска империи и будущей военной славы России — оказалось немало пажей и кадетов, питомцев военных корпусов.

Пажи были в алых суконных епанчах, белых чулках и башмаках с красными каблуками, в пуховых треугольных шляпах с позументом и страусовым пером. Кадеты — в синих епанчах с капюшонами. Белые перья офицерских шляп колыхались в воздухе, сияли на солнце золотые шарфы и темляки.

Будущие моряки — кадеты и гардемарины — следовали за убитым горем Кургановым — «морским водителем» и «звезд считателем», как они шутя его называли, хранителем ломоносовских традиций, которые он им передавал.

И во всей этой несметной толпе, быть может, только один человек думал о будущем, о том, что настанет день— и счастливая, славная, свободная от крепостных цепей Россия вспомянет Ломоносова от северного Поморья до Черного и Каспийского морей.

Так, видимо, должен был думать, несмотря на свои молодые годы, юноша в алой епанче пажа, с бледным лицом, тонким с горбинкой, носом и задумчиво-печальными карими глазами под косым взлетом бровей.

А за много рядов от него, в шеренге морских кадетов, шагал другой подросток, чуть моложе, широкогрудый, плечистый, с лицом, горевшим от ветра, крутым подбородком и твердыми, как гранит, скулами.

Первый из них был пятнадцатилетний паж Александр Радищев; второй — капрал Федор Ушаков.

Ни юный паж, ни капрал, быть может, даже не подозревали о существовании друг друга, хотя, скорее всего, они были знакомы. Но уж конечно не думали они, что жизненные их пути когда-либо сблизятся и что один из них отдаст все свои силы морской славе России, а другой — и самую жизнь за то, чтобы отечество его стало свободной страной.

2

«Сегодня рано он был погребен в Невском монастыре при огромном стечении народа. На другой день после его смерти граф Орлов велел приложить печати к его кабинету. Без сомнения, в нем должны находиться бумаги, которые нежелательно выпустить в чужие руки».

Так писал о Ломоносове его злейший враг, «академик» Трауберг, другому его врагу — историку Мюллеру, находившемуся в Москве.