Дети доброй надежды

Граф Григорий Орлов опечатал ломоносовские бумаги потому, что этого потребовала императрица. «Санктпетербургские ведомости» по той же причине не поместили о похоронах Ломоносова ни одной строки.

Екатерина II считала излишним придавать государственное значение этой всенародной утрате. А чтобы волю ее поняли все, она в день похорон, когда люди еще несли цветы к свежей могиле, надела мундир конной гвардии и отправилась верхом в театр смотреть комедию. Воспитатель цесаревича Павла Петровича Порошин записал об этом в своем дневнике.

Опечатанные рукописи Орлов поручил «привести в порядок» своему секретарю Козицкому и поместить их «в особом покое» в его, Орлова, дворце. Неизвестно, в какой «порядок» привел Козицкий эти бумаги, но они исчезли бесследно. Среди них находилось несколько экономических статей Ломоносова, затрагивавших самый «больной» в то время крестьянский вопрос.

Вопрос этот встал перед Екатериной II в первые же дни ее воцарения и продолжал стоять, как неотвратимая «грозящая беда».

«Внутри империи, — признавалась она впоследствии, — заводские и монастырские крестьяне почти все были в явном непослушании властей, и к ним начали присоединяться местами и помещичьи». Несмотря на пушки генерал-майоров Вяземского и Бибикова, употребленные «не единожды», восстание «не унялось», пока Гороблагодатские заводы Петра Шувалова не были взяты в казну.

Волнениями были охвачены одновременно 100 тысяч крестьян церковных имений, 100 тысяч приписных, которых за сотни верст от дома гоняли на заводские работы, и 50 тысяч помещичьих, то есть всего 250 тысяч человек.

В Шадринском уезде, Исетской провинции, восстали три тысячи крестьян Далматовского монастыря. Они должны были отдавать монастырю пятую часть своего урожая, вспахивать до пятисот десятин монастырской пашни, рубить для монахов дрова, ловить рыбу, возить их товары на Ирбитскую ярмарку, варить им пиво и квас.

Братья Иван и Демид Лобовы, Филипп и Алексей Коуровы образовали «штаб» восстания. Главарем его стал крестьянин Денис Жернаков. Два отряда, вооруженные топорами, рогатинами и дубинами, отчего и самое движение получило название «Дубинщины», отрезали монастырь от Челябинска и продержали его в осаде около двух лет. Только осенью 1764 года удалось войскам покончить с восстанием, распространившимся далеко за пределы монастырской вотчины. След расправы, учиненной карателями, остался в названиях местных деревень Кнутово и Поротово. Трупы повешенных крестьян долго качались на деревьях вблизи монастырских стен.

То же самое произошло на горных заводах — Нижне-Тагильском, Ревдинском, Гороблагодатских, Верхне-Исетском, Невьянском и других. На Невьянском заводе находилось особенно много беглых, укрывшихся там от солдатчины и помещиков. Демидовы охотно их принимали, превращая в своих рабов. Этот пришлый люд сначала отсылался в так называемую «годовую избушку», выстроенную в лесу, недалеко от завода; беглых оттуда не выпускали, пока «расейский лик не превратится в невьянский», — пока не отрастут волосы на голове и борода[122].

Каторжный труд, нужда и «мучительства», которым подвергались приписные уральских заводов, сделались к шестидесятым годам нестерпимыми: заводские приказчики, наказывая «провинившихся», водили их по заводу, «прижаривая у горнов», приковывали к чугунным ядрам, надевали на них железные литые шапки весом в несколько пудов.

Приписные восставали. Но это одинокое пламя вскоре гасло. Еще быстрее расправлялись власти с помещичьими крестьянами, также волновавшимися в разных местах страны. Этот подневольный люд страдал от своих владельцев не меньше, чем приписные: помещики придумали «для своих людей» целую систему истязаний — привязывание рук и ног к палке; прикладывание сургучных печатей к телу; порку солеными розгами, таволгой и крапивой; железные ошейники с гвоздями, плети из сухих воловьих жил.

Бегство было единственным выходом.

Крепостных ловили, наказывали; но они упорно бежали снова. С весны 1763 года владельческие крестьяне Псковской провинции «немалым числом» стали уходить в Польшу. Там они соединялись в большие партии, возвращались на родину и громили усадьбы крепостников.

Тысяча семьсот шестьдесят третий год вообще оказался тревожным для императрицы Екатерины. Нечто вроде заговора было обнаружено среди гвардейцев, недовольных Григорием Орловым и усилением его влияния при дворе. Возникли дела секунд-ротмистра Хитрово, капитан-поручика Гурьева и прочих. Пришлось исключить несколько человек из гвардии и разослать по разным городам империи. Почти одновременно одиннадцать рядовых Преображенского и Измайловского полков были отставлены «по высочайшему повелению» от службы в гвардии, сосланы в Темниковский уезд, Шацкой провинции, и пострижены в монашество в Санаксарском монастыре.

Настоятелем этого монастыря был иеромонах Феодор, в миру — Иван Ушаков, родной дядя Федора Ушакова, обучавшегося в Морском кадетском корпусе. Отец Феодор в прошлом также служил в гвардии и тоже был пострижен в монашество (в 1748 году).