Дети доброй надежды

В одной старинной рукописи, найденной в Ярославле, говорится, что дед адмирала, Игнатий Ушаков, происходил «не от славных боляр», и сведения эти идут, несомненно, от местных, хорошо осведомленных людей. Фраза «не от славных боляр» указывает на принадлежность этой ветви Ушаковых к малоземельному и, быть может, давно обедневшему дворянству. Да и владение их в Романовском уезде было на редкость бедным для XVIII века; недаром, по сведениям сельских старост девяностых годов ХIХ столетия, в сельце Бурнакове насчитывалось всего два двора...

Кадет Федор Ушаков, еще до поступления в Морской корпус, не раз слышал от своих близких о Тамбовском крае, о вековых дубах на берегу задумчивой Мокши, у самых стен Санаксарского монастыря. Настоятелем его был родной дядя кадета — Иван Игнатьевич, в прошлом гвардеец, принявший в монашестве имя Феодора. Благочестивая легенда распространила слух о добровольном уходе от мира этого бывшего преображенца, но в семье Ушаковых знали, что это не так. Было известно, что дядя Иван чем-то прогневил императрицу Елизавету и что в синодских делах хранится ее указ о его насильственном пострижении в монашество. Иван Ушаков (иеромонах Феодор), видимо, и присоветовал своему брату Федору Игнатьевичу купить деревню Алексеевку, живописно раскинувшуюся вблизи озера Санаксара и стоящего тут же монастыря.

Юные годы Федора Ушакова прошли в лесной поволжской глуши. В столицу, на смотр недорослей, он прибыл весною 1761 года. Ярославское происхождение помогло ему попасть в Морской корпус, так как, по указу Петра I, туда принимали в первую очередь дворян новгородских, псковских, ярославских и костромских.

В «лапотной», то есть в простой, грубой одежде (но отнюдь не «в лаптях», как думают некоторые), рослый, сильный и неуклюжий, он первое время смущался, когда к нему обращались, и то и дело краснел. После тихого захолустья — деревенских изб и уездных домишек — здание Корпуса подавило Федора своим величием, хотя это был всего лишь двухэтажный и не очень большой дом на Васильевском острове, на углу Двенадцатой линии и набережной Большой Невы. Но фасад здания — бывшего дома фельдмаршала Миниха — хранил следы украшений, сделанных в начале сороковых годов. Карниз столярной работы изображал трофейные знамена и пушки, а фронтон увенчивали четыре деревянные статуи. Внутри — вдоль лестничных маршей — также красовалась трофейная арматура. В комнатах стояли изразцовые печи, и блеск позолоты еще не сошел с лепных потолков...

Смущение новичка длилось недолго. Прилежный, не по годам серьезный юноша засел за морскую науку, и она крепко пришлась ему по душе. Трехлетний путь кадета от школьной скамьи первого «возраста» до производства в капралы был пройден Федором успешно и совершенно преобразил его. Черты неуклюжести, свойственной подростку, сгладились; появились плавность и достоинство движений, соединенные с силой, которой еще предстояло расти.

С необыкновенным упорством проводил он время за книгою и лишь изредка позволял себе отдых — играл на флейте; она обычно лежала у него на столе.

Однажды, когда кадеты возвращались с «ученья пушками» и уже подходили к зданию Корпуса, дорогу им пересек Суздальский пехотный полк. В воздухе разливалась величавая песня. Потом она замерла, и ударили марш пылавшие белым огнем трубы. Трубы были серебряные; полк получил их за взятие Берлина в 1760 году.

На казачьей лошади проехал полковой командир. Первое, что бросилось Федору в глаза, были худо сшитые, высокие, до колен, ботфорты и грубого сукна гренадерская куртка; затем взгляд его скользнул по сухонькой фигурке полковника, и мелькнуло его лицо.

Русское простое лицо, добродушно-лукавое, немного грустное и вместе с тем необычайно живое. «Суворов!» — сказали в толпе. Ушаков видел Суворова впервые, но уже был наслышан об этом офицере и о его небывалом способе обучать солдат. Всю столицу облетел рассказ о случае на военном смотре. Во время маневров, когда все шло по заранее написанной диспозиции, Суворов со своими людьми внезапно ворвался в траншеи «противника», нарушил диспозицию и смешал все в прах...

Рассуждая об этом, кадеты вспоминали петровский наказ офицеру: не держаться «яко слепой стены» буквы устава, ибо в уставах «порядки писаны, а времен и случаев нет».

Часто вспоминался им и другой завет Петра I, выраженный в историческом приговоре боярской думы: «Морским судам быть!»

С 1764 года началось усиление русского военно-морского флота. Международное положение было тревожным: и турки и шведы могли начать войну в любое время; морским кадетам нельзя было не задуматься над вопросом: по каким тактическим правилам будут сражаться на новых судах русские моряки?

Для умов пытливых это был вопрос спорный. Западноевропейская морская мысль предпочитала осторожность. Федора же Ушакова привлекала решительность, где бы она ни проявлялась: его восхищала тактика Суворова и царя Петра.