Дети доброй надежды

Двадцать пятого января состоялся въезд в Москву при пушечном салюте и колокольном звоне. А в феврале начались дворцовые увеселения: 8-го числа — маскарад с двумя тысячами масок; 11-го — «куртаг» с музыкой; 13-го — маскарад; 15-го — куртаг с балом; 18-го — куртаг с музыкой; 20 февраля — маскарад...

Штаб Брюса разместился в собственном его доме на Мясницкой улице, против Банковой конторы. Между штабом и Секретной экспедицией московской Военной коллегии установилась тесная связь.

Розыск о военнослужащих, причастных к восстанию Пугачева, продолжался. Ходили слухи о предстоящем процессе Саратовского батальона, назначенном в Саратове, куда собирались выехать члены военного «скорорешительного» суда.

В душе Радищева давно уже зрело решение уйти в отставку, снова вступить в гражданскую службу и посвятить себя делу освобождения русского крепостного крестьянства, служа этому делу пером.

«Наскучив жестокостями» военной службы, он тятотился должностью обер-аудитора и, слушая рассказы приезжих о повсеместных расправах с крестьянами, с тревогой думал о селах и деревнях Саратовской провинции, где на черноземном берегу речки Тютнарки раскинулось большое село его отца.

Надо было спешить. Военная коллегия посылала обер-аудиторов с воинскими командами проводить экзекуции, а у Радищева не было никакого желания попасть в подчинение какому-нибудь поручику, который будет вешать пугачевцев и резать им уши и носы...

Он решил подать в отставку и съездить к родным в Верхнее Аблязово, в надежде посильно облегчить участь тамошнего крестьянства, быть может защитить его от карателей. Кроме того, будучи уже помолвлен с Анной Васильевной Рубановской, он должен был испросить у своих родителей разрешения на брак.

В конце первой половины марта 1775 года Радищев, находясь в Москве, подал генералу Брюсу челобитную об отставке «по домашним его обстоятельствам», о чем Брюс 13 марта и занес в свой военно-походный журнал.

В конце марта Военная коллегия еще переписывалась со штабом Брюса по поводу отставки Радищева и выправки его бумаг, а в начале либо в середине апреля он уже находился в дороге, направляясь обозревать пензенские и саратовские вотчины и размышляя «о плачевной судьбе» крестьян.

8

На огромном пространcтве русской земли стояли виселицы с качавшимися на них крестьянами. Расправы c пугачевцами продолжались всю осень и зиму, а в некоторых местах растянулись на целый год.

Крестьян Далматовского монастыря карали особенно люто. Осужденных выводили на крыльцо верхнего монастырского корпуса, секли кнутом и сбрасывали со стены в рытвину, промытую током весенних и дождевых вод. Так окончили жизнь 29 человек и среди них — крестьянин Василий Перин, о котором со злобной издевкой было записано: «для поимания рыбы послан под мельницу, да только еще с рыбой не возвратился». Туда же, «под мельницу», брошен был молодой башкир, схваченный под монастырем с саблей в руках.

В Уфе для казни пугачевцев была придумана «штука» на реке Белой: над большой прорубью поставили избу, в которой не было пола; изба эта называлась тайной тюрьмой». Обреченного на смерть вталкивали туда, и он падал в ледяную воду. Так казнили русских и башкир — пугачевцев. Идя на казнь, они кланялись на обе стороны, а башкиры приговаривали: «Прощай бачка, прощай, мачка, прощай, вольный свет!..»

В Оренбурге, Астрахани, Пензе, Саратове забивали до полусмерти плетьми, резали уши и навязывали людей на канаты для отправки партиями в Сибирь.

В Саратове, после долгого разбирательства, закончился «кригсрехт» по делу Саратовского батальона, судимого «за предательство себя Пугачеву», и был вынесен приговор «за такие же вины» 1-му фузелерному артиллерийскому полку. Из общего числа унтер-офицеров и рядовых Саратовского батальона было приговорено «к наказанию» шпицрутенами 43 человека и к смерти 236. Но разницы между этими статьями, в сущности, не было, так как «прогнать шпиц-рутен через тысячу человек каждого по двенадцать раз», как было сказано в приговоре, означало смертную казнь.

Приговор этот затем был «смягчен», но многие, получив вместо двенадцати тысяч ударов шесть тысяч, — умерли.

Самой же страшной и применявшейся повсеместно была казнь по жребию: по приказу Панина вешали каждого третьего пугачевца, а остальных били плетьми.

Все это видел бывший обер-аудитор, отставленный с секунд-майорским чином, Радищев, проезжая через площади городов, недавно охваченных восстанием. И хотя народ уже был забит и запуган, о Пугачеве рассказывали много такого, что запомнилось путнику навсегда.

Так, услышал он о пребывании Пугачева в Саранске, о том, как творил там «Петр III» суд и расправу над «разорителями крестьянства» и как потом пировал. Кушанья подавали ему и его свите «на серебряных приборах», и он после каждой перемены выбрасывал их на улицу — в подарок народу, толпившемуся под окном.