Дети города-героя[сборник 1974]

Враг приближался к Ленинграду и Ораниенбауму. Надо было готовиться к обороне города. Рыли окопы все. Но нас, детей лет тринадцати, берегли и на работы за пределы города не брали. А нам так хотелось быть там, где все! И мне, конечно, тоже. Только вот годами да ростом я не подходила: была самая маленькая и худенькая в классе, в строю всегда стояла последняя. А подружка моя, Зина Журавлева, — еще меньше меня и младше на класс. Не думали мы с нею тогда, что через четыре года она уйдет добровольно на фронт и что полевая почта принесет мне фотокарточку, где увижу ее в форме советского солдата.

Как-то мы упросили мою маму взять нас с собой. Противотанковые рвы рыли в четырех километрах от Ораниенбаума, за старой городской водокачкой. Пришли. Как и все, взяли в руки лопаты. А поработать все равно не удалось. Едва мы с Зиной начинали рубить и кидать глину, лопаты от нас отбирали и приговаривали при этом:

— Ну куда вы, такие маленькие, суетесь!

Вечером мы вернулись домой страшно разочарованные.

А мама моя, Елена Георгиевна Седелкина, была директором нашей школы. Вот мама и говорит:

— У нас в школе есть самовар. Большой. Вы, девочки, возьмите его на окопы — будет для всех чай горячий, и у вас дело по силам.

Мы обрадовались: пусть работа маленькая, но зато нужная!

Самовар оказался большущий, нам доходил почти до подмышек. Пока мы его тащили четыре километра, шуток наслушались досыта.

Пришли, начистили его песком до блеска — засиял наш медный самовар. Мы были очень довольны.

За водой надо было идти еще с полкилометра. Как тащили мы самовар, полный воды, сейчас даже трудно себе представить. Десять шагов — остановка. Еще пять — снова остановка…

Принесли. Вскипятили шишками чай.

Перерыв. Наши окопники едят, горячим чаем запивают. С других окопов подходят:

— Не угостите ли чайком? Нельзя ли чайку?

— Пожалуйста! С удовольствием!

Шутить перестали. Одобрили.

В другие дни уже по два раза кипятить приходилось. Нас хвалили за сообразительность, за заботу. А сообразительной-то моя мама оказалась. И мне это было приятно.

Вот однажды мы только самовар вскипятили, как вдруг самолеты немецкие летят. Все разбежались по кустам. Сидим, смотрим, как самолеты приближаются. А самовар-то! Ай-яй-яй! Стоит посредине поляны, сияет, как солнце! Так в глаза и бросается!

Что делать? Подползли мы к нему, тянем. Но по траве, да не вставая, — тяжело. Пришлось ветками маскировать. Успели прикрыть. Ничего немцы не заметили, мимо пролетели. Но переволновались мы тогда из-за самовара сильно.

После этого случая мы уже больше самовар не чистили. Так из нечищенного, потемневшего и пили.

Позже, когда фашисты подступили к Ораниенбауму, их дальше этих окопов, где наша школа работала, не пустили. Дальше наших окопов.

В июле я поехала в Ленинград навестить тетю, а фашисты дорогу перерезали. Так оказалась я в Ленинграде, а мама — в Ораниенбауме.

Первые месяцы блокады

Четыре месяца блокады, которые я прожила в Ленинграде, навсегда оставили в моей душе два чувства. Одно чувство — гордость, что самую трудную зиму я была вместе с героическим Ленинградом; другое — уважение и признательность к тете моей, Надежде Георгиевне Смирновой.

В характере этой женщины, мне кажется, черты тысяч ленинградских женщин. Война оставила на ее руках двух племянниц, тринадцати и четырнадцати лет, и трехлетнюю дочь. Ей пришлось быть и дружинницей и донором, чтобы иметь дополнительный паек и нас, детей, поддержать. Когда не хватило сил сдавать кровь, она, художница по профессии, научилась кровельному делу и чинила крыши, и снова получила рабочую карточку и делила с нами паек. И как бы ей ни было тяжело, она никогда не позволяла ни себе, ни нам распускаться.

Мы вставали утром, часто после бессонной и тревожной ночи, убирали комнату и шли дежурить на чердак или в штаб МПВО. Помню, как мы делили хлеб. Когда дневной паек приносили домой, тетя его разрезала на три части. Одну, побольше, на обед. Как бы ни хотелось есть, мы никогда не трогали его раньше времени. Другой раз с тоской смотрели на часы, нам казалось, что стрелки не двигаются. Мы подходили и прислушивались. Нет, тикают, идут. Только до чего ж медленно!

Когда наступало время обеда, тетя Надя резала хлеб на четыре равные части, кто-нибудь отворачивался, а она спрашивала:

— Кому?

— Тамаре, мне, Нелле, тете Наде! — И со своей порцией могли делать, что хотели. Могли сразу за обедом съесть, могли оставить корочку «на зубок», пососать между обедом и вечерним чаем.

А крупу? Когда удавалось получить на две декады не маисовый крахмал, а крупу, мы мерили ее фарфоровой солонкой с голубой каймой. Получалось двадцать с небольшим солонок, то есть по солонке с горкой на день. И больше солонки тетя Надя старалась на суп не тратить. Если крупа была перловая, которую все называли «шрапнелью», ее приходилось долго варить. Суп заправляли лавровым листом, и нам он казался таким вкусным! До сих пор я испытываю особое чувство, когда в супе перловая крупа.