Дети города-героя[сборник 1974]

— Нет, я хочу, чтобы она училась на скрипке.

— На скрипке? — Учитель обернулся ко мне. — Все хотят почему-то играть на скрипке. Но поймите: она рождена для виолончели. У нее редкие руки.

Я поверила этому человеку. Он преподавал здесь, в училище, он играл на виолончели в оркестре Малого оперного театра.

Три года спустя мы с Ефимом Самойловичем Шполянским провожали Лялю на районный смотр художественной самодеятельности. По дороге учитель говорил:

— Это твое первое выступление, Ляля. Ты выйдешь на сцену и увидишь сотни лиц. Но ты не должна обращать на это внимания. Главное, чтобы тебе было удобно сидеть, играть, чтобы ты чувствовала себя как дома, как в училище.

— Ефим Самойлович, — спросила она, — а вы тоже будете в зале?

— Ну разумеется! — улыбнулся Шполянский, но я видела, что он волнуется.

И вот объявили: выступает Елена Магдыч. Вышла она, села, пианистка начала играть вступление, и тут… Что такое? Ляля встала, взяла стул и понесла его в глубь сцены — менять на другой.

Когда она возвращалась, пианистка закончила вступление и оглянулась, приглашая вступать. Оглянулась, и руки ее обескураженно замерли над клавишами.

Ляля притащила к виолончели другой стул. Села, опробовала его. Но и этот ей не понравился, и она отправилась за третьим. А я ждала: вот сейчас все затопают, зашумят. Ведь в зале-то в основном дети, мальчишки.

Но по-прежнему была напряженная тишина. Ни звука. Ляля уселась и величаво кивнула аккомпаниаторше: пожалуйста, начинайте.

А когда она доиграла, аплодисменты слились с последним аккордом. И потом, в гардеробе, у выхода, люди толпились, протискивались к нам:

— Где эта девочка? Дайте на нее посмотреть.

По дороге домой я спросила, почему она так вела себя.

— Но ведь Ефим Самойлович сказал, чтобы я не обращала внимания. И чтобы было удобно сидеть. А на тех двух стульях мне было неудобно, — спокойно объяснила Ляля.

И теперь, уезжая, она пожалела, что учится играть не на скрипке.

Первое письмо из эвакуации затерялось. Вот что она сообщала мне во втором.

«Доехали мы до этой деревни на грузовом автомобиле, во время езды нас очень трясло. Живется мне пока средне. Сплю на полу. Положила свое одеяло, накрываюсь пальто, а ложусь на подушку. Спать мне хорошо. Мамочка, только я беспокоюсь за Зою и что в этой деревне много комаров. Комары разные и очень много слепней. Меня ночью укусил комар второй раз прямо в глаз. То в первый глаз, а теперь во второй.

Мама, долго я не буду спать на полу. 7 июля нам привезут кровати. Пишу тебе письмо шестого июля. Встаем мы в семь часов утра и идем мыться на речку. В день я купаюсь три раза по 15 минут. Я учусь плавать, ты не беспокойся, я не утону. Там не глубоко, речка мне по пояс, только на середине, наверное, на два сантиметра глубже. А в ширину метра два с половиной.

Мой адрес: п/о Зеленщина, Лен. обл., М-Вишерский р-н, Бритенский сельсовет».

Следующее письмо было на каких-то бланках:

«Здравствуй, дорогая мамочка. Передаю тебе письмо с девочкой, которая уехала обратно в Ленинград. Я очень соскучилась по дому, и хочется очень поехать обратно. Некоторые девочки разговаривали по телефону с домом, я тоже очень хочу с тобой поразговаривать. Мамочка, я долго тут не хочу быть, хотелось бы так в конце лета или осенью поехать домой. Только нельзя ехать в Ленинград. Мама, ты сможешь приехать ко мне, только я боюсь, что ты устанешь идти от Вишеры до деревни 31 километр. Мама, только ты работаешь и не приедешь».

Война делала свое дело. Десять дней назад Вишера казалась глухим, безопасным местом, а сегодня фронт надвигался на нее еще быстрее, чем на Ленинград. И здесь и там говорили, что надо срочно вывозить детей. А тот, кто хочет, может их взять домой.