Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Акакий Акакиевич, как ни странно, многим походит на студента Ансельма из «Золотого горшка». Ансельм – типичный гофмановский романтический герой. Признаки такого персонажа – странные костюмы, неловкие манеры, жесты, особенная невезучесть, которая заставляет его становиться жертвой недоразумений и ошибок. «Только что я стану у дверей, – жалуется Ансельм, – и соберусь взяться за звонок, как какой-нибудь дьявол выльет мне на голову умывальный таз или я толкну изо всей силы какого-нибудь выходящего господина и вследствие этого не только опоздаю, но и ввяжусь в толпу неприятностей». Между Ансельмом и остальными людьми проведена некая черта… Создается впечатление, что на Ансельма действует какая‑то таинственная сила, которая удерживает его, разрывает все наметившиеся связи, сводит на нет все старания Ансельма быть похожим на окружающих… Внутренняя жизнь Ансельма остается независимой от внешней, материальной, в которой его существование (почти механическое) – не более чем тягостное выполнение столь легких для всех (и столь трудных для него) условных правил и приличий… Мятежный дух Ансельма, заключенный в неуклюжую телесную оболочку, вступает постоянно с ней в противоречия. Вначале он тоскует по чему‑то неопределенному, неведомому ему самому… и в конце обретает осознанное стремление к Серпентине в волшебную Атлантиду.

Практически все черты этого романтического студента есть в «вечном титулярном советнике»[73] Акакии Акакиевиче. «Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого‑то рыжевато-мучного цвета… И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь…»[74]. Интересно, что Ансельм, как и Акакий Акакиевич, тоже занимается переписыванием, в данном случае каллиграфией. Буквы в обеих повестях живут своей особой жизнью. «Ансельм немало подивился на странно сплетавшиеся знаки… которые, казалось, изображали то цветы, то мхи, то животных». А Акакию Акакиевичу в переписывании виделся «какой‑то свой разнообразный и приятный мир»[75]. Страсть Акакия Акакиевича к переписыванию, а затем шинель – это его ideée fixe, как мечта Ансельма о Серпентине и Атлантиде. Когда Башмачкин встречался со своими буквами-фаворитами, то «и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть каждую букву, которую выводило перо его»[76]. Он, как и Ансельм, живет в своем выдуманном мире, постоянно забывая, где находится: «…и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на середине улицы»[77]. Ансельму везде чудятся волшебные змейки, а Акакию Акакиевичу – его «чистые, ровным почерком выписанные строки»[78]. Слово «скорее» с иронией указывает на то, что у Акакия Акакиевича никогда не было полной уверенности в своем пребывании на улице, а не на середине строки… У Гоголя идея Атлантиды замещается «вечной идеей будущей шинели»[79] и «истинный музыкант», мечтатель и поэт Ансельм – титулярным советником…

В «Золотом горшке» появляется тема двойника… Пятая вигилия: Вероника Паульман предается грезам. Ансельм стал гофратом, она его женой. Они снимают прекрасную квартиру на одной из лучших улиц… В элегантном неглиже она завтракает у себя на балкончике. Проходящие мимо франты задирают головы кверху, и она слышит, как франты восхищаются ею. Возвращается гофрат Ансельм, вышедший по делам еще с утра… Пошучивая и посмеиваясь, из жилетного кармана он извлекает чудесные серьги и надевает их на Веронику… Проходят месяцы, и вот не Ансельм, потонувший где‑то в дебрях дома Линдхорстов, влюбленный в змею Серпентину, стал гофратом, как все того ожидали, но регистратор Геербранд. В зимний день, в именины Вероники, с букетом цветов к ней является Геербранд. Он преподносит ей пакет, откуда блеснули чудеснейшие серьги. Еще какие‑то месяцы миновали, и госпожа надворная советница Геербранд уже сидит на балкончике задуманного дома на задуманной улице, проходящие молодые люди лорнируют ее и делают по поводу ее самые лестные замечания – вигилия одиннадцатая.

Эпизоды в вигилиях пятой и одиннадцатой почти тождественны. Неважно, что героем одного был поэтический Ансельм, а другого – скучнейший Геербранд. Веронике важно было, чтобы ее мужем стал гофрат. Похожий мотив замены одного человека на другого есть и в «Шинели». Уже на следующий день после того, как в департаменте узнали о смерти Акакия Акакиевича, «на его месте сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы не таким прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее»[80]. С точки зрения общества смерть Акакия Акакиевича – не более чем выпадение винтика, которому тут же находится замена…