Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Другой урок, о котором я расскажу, проходил уже в 11‑м классе, и не математическом, а гуманитарном, в конце года, в разгар предэкзаменационного повторения; возникла угроза пресыщения всей великой русской литературой, представленной в виде предполагаемых тем вступительных сочинений, и захотелось напоследок поговорить бескорыстно о чем-нибудь заведомо ненужном при поступлении в университет. Мы стали сравнивать стихотворения «Лондонцам» из цикла «В сороковом году» А.А. Ахматовой и «О слезы на глазах!» из «Стихов к Чехии» М.И. Цветаевой. Повод к написанию первого – бомбежка Лондона фашистами в 1940 году; цикл, к которому относится второе, написан после того, как фашистская Германия оккупировала Чехословакию. Сразу договариваемся, что основания для сравнения очевидны – и время написания, и тема, и отношение авторов к свершающимся в Европе событиям – и обсуждать их нечего. Интересны прежде всего особенности стихотворений – поэтическая манера, лирический герой.

Не удержусь от похвальбы: сообща одиннадцатиклассники осмыслили все, что я имела в виду, и сделали еще некоторые замечания, которые мне в голову не приходили. Если не пытаться воссоздать ход урока по репликам, а суммировать все высказывания, получилось примерно так.

Стихотворение Ахматовой, написанное четырехстопным дактилем (за исключением 2‑й строки), звучит как величественный трагический монолог: сначала двухстрочное по виду спокойное предложение – зачин (его интонация определяется эпитетом «бесстрастный»: «Двадцать четвертую драму Шекспира // Пишет время бесстрастной рукой»[83]), а затем взволнованный, но сдержанный, ораторски выстроенный период, с анафорами и повтором в предпоследней строке, одиннадцать строк без разделения на строфы с чередованием мужских и женских рифм. Хотя числительное «двадцать четвертая» здесь объясняется количеством известных трагедий и исторических хроник великого драматурга, кажется, что оно имеет символическое значение, как будто настал последний час перед концом света; ср. тютчевское «Когда пробьет последний час природы…».

Тютчев вспоминается не случайно – в стихотворении Ахматовой есть явная отсылка к его стихотворению «Цицерон»: «Счастлив, кто посетил сей мир // В его минуты роковые! // Его призвали всеблагие как собеседника на пир. // Он их высоких зрелищ зритель…»[84]. И не только отсылка, но возражение: «участники грозного пира… не в силах» читать эту новую драму, предпочитая оказаться «внутри» известных шекспировских трагедий и испытывать сильнейшие чувства сострадания и страха, оплакивая «голубку Джульетту» или дрожа «вместе с наемным убийцей»; собственно, перечень эпизодов шекспировских трагедий составляет большую часть стихотворения. Хотя «грозный пир» заставляет вспомнить и пушкинский «Пир во время чумы» – маленькую трагедию, действие которой происходит в средневековой Англии. Небольшое стихотворение о страшном событии современности буквально пронизано упоминаниями о великих произведениях прошлого. Очень важно осмыслить эту существенную особенность. С одной стороны, получается, что реальность страшнее всего, о чем говорилось в великих трагедиях. Но, с другой стороны, жизнь продолжается, вся мировая культура – «поддержка и опора» людям; человечество и прежде знало и великие злодейства, и великую скорбь, и примеры мужественного противостояния злу и отчаянию. Есть некое сообщество людей – «мы», единых и в любви к Шекспиру, и в горе от гибели множества людей в далекой стране.

Совсем другое впечатление производит стихотворение Цветаевой – четкие четверостишия, трехстопный ямб, только мужские окончания. Как крик отчаяния звучат короткие восклицательные предложения начала, как клятва или заклинание – продолжение с четырехкратным анафорическим «отказываюсь», все менее понятным синтаксисом и напряженными переносами. Это стихотворение о безумном мире, в котором вместо людей нелюди, волки, акулы, спины… Абсолютно одиночество героини, абсолютен ее отказ от всего этого мира (об этом же – единственная легко узнаваемая, хотя и не названная прямо отсылка к литературе – к «Братьям Карамазовым»[85]: «Пора – пора – пора // Творцу вернуть билет»[86]). Любопытно, что в последнем четверостишии один мой ученик усмотрел еще одну реминисценцию: «ушные дыры» и «вещие глаза» – нарочито огрубленный перепев строчек пушкинского «Пророка». Тогда получается, что это отказ и от пророческого дара, и от творчества.

Сравнивая, мы видим больше и точнее. И получаем от этого удовольствие.

Вечное поэтическое состязание