Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

В отличие от двух предыдущих произведений, о которых можно было с уверенностью сказать, что одно из них имитирует разговорную речь, а другое написано безусловно книжным литературным языком с элементами интеллигентского разговорного, язык третьего (отрывок 3) ставит неподготовленного читателя в тупик. Синтаксис здесь сложный, разветвленный, правильный, характерный для письменной речи, и все-таки повествование обескураживает своей странностью. Многие слова в отрывке книжные, может быть, даже из поэтического словаря (забвение, мрак, возвышался, нежная тьма ночи, томился, не мог совершить, мучиться, грустные звуки), другие – из официально-делового языка первых десятилетий советской эпохи (отходники, низкооплачиваемые категории, совторгслужащие); воспринимаются как официальные и слова «присутствовал, учреждение». Но удивляет не столько разностильность лексики, сколько неправильность или неточность словоупотребления, многие сочетания слов воспринимаются как невозможные; понятно, что сказано, но так не говорят и тем более не пишут. Это легко почувствовать, если попытаться перевести текст на общелитературный язык. Мы сказали бы «город заканчивался», а не прекращался (этот глагол уместен, когда речь идет о процессе); можно сказать «предавались скорби» или «предавали забвению», но нельзя предаваться забвению своего несчастья. Бывает не светлая погода, а светлое время суток или ясная погода. Возможны ли искренние голоса и невыдержанные люди? Видимо, громкие, возбужденные голоса были у людей, которые пили, чтобы забыть о своем несчастье. Нельзя наблюдать тьму, можно наблюдать за ее наступлением или всматриваться во тьму.

А почему, собственно, мы считаем, что так соединять слова, как это сделано в предлагаемом отрывке, нельзя, если все, что сказано этими странными, неправильными сочетаниями, нам понятно? Потому, что так не принято, это не соответствует грамматическим и другим языковым нормам. А откуда берутся нормы? Из речевой практики, которую обобщают и фиксируют ученые-лингвисты. Значит, герой, с которым нас знакомит это повествование, как будто бы не слышал правильной речи или не привык к ней, не принадлежит к сообществу людей, которые условились говорить правильно, так, а не иначе; возникает ощущение, что он сам, как в первый раз на свете, пытается сформулировать свои ощущения и представления о мире.

Интересно, как соотносятся в этом отрывке обобщения и конкретные подробности. С одной стороны, повествователю (и герою) как будто совсем не важны (или неизвестны) видовые названия, он говорит «дерево» (а не тополь или клен), «погода» или «непогода», «разные звуки», музыку ветер уносит «в природу», а не в лес или поле, как можно было ожидать после слов о приовражной пустоши. Непонятно, какое именно несчастье стремятся забыть люди в пивной, они незнакомы герою, слова, которые они произносят своими искренними голосами, не названы и вряд ли привлекли его внимание. Герой фиксирует главное для него: эти люди несчастны, как и он сам.

Ощущения, настроение всех живых и неживых предметов, которые попадают в его поле зрения, – вот что повествователь отмечает неуклонно и последовательно: духовой оркестр томится, листья дерева заворачиваются с тайным стыдом. Можно подумать, что в последнем примере – типичное олицетворение: неживому приписаны свойства живого. Однако здесь нет тропа, нет переносного значения – для героя, похоже, не существует особой разницы между живым и неживым и дерево или листья не «как будто стыдятся», а стыдятся в самом деле. Сердце в последнем предложении тоже, оказывается, не часть неуклюжего выражения «мучиться сердцем», то есть «грустить, томиться», а слово в прямом, материальном значении, о чем свидетельствует завершение фразы: «окруженным жесткими каменистыми костями».

Так возникает представление о боли не только душевной, но и физической. Интересно, что так подробно, зримо описано именно то, чего герой видеть не может. Сообщение о грудной клетке, сопровождающее упоминание о сердце как органе, чувствующем боль, в естественной речи было бы, конечно, абсолютно излишним. Но здесь оно, возможно, помогает представить, как запечатлелась в сознании героя недавно узнанная анатомическая подробность.

Непонятно, о чем – об оркестре или о ветре – сказано, что «ему редко полагалась радость»[183], но в любом случае это необычное сочетание выявляет еще один штрих, дополняющий картину мира в сознании героя: несчастье, грусть, томление, стыд – привычное, естественное состояние, а радость не просто бывает реже, но какой‑то высшей силой, судьбой или государством, по каким‑то законам выдается, «полагается».