Дети иллюзий

Че стоит, широко расставив ноги, держа в левой руке прямоугольный щит, из центра которого к углам расходились четыре изломанные молнии, а в правой – длинное копье. Голова его, как и у остальных легионеров, почему-то слегка опущена, будто они все в чём-то виноваты. Когда Иешуа рассказывает Пилату про Иуду из Кириафа, Че чуть поднимает голову и, как мне кажется, смотрит в нашу сторону. Разумеется, мы начинаем махать ему руками в ответ, после чего его голова опускается, и до конца картины он на нас больше не смотрит.

Наконец Пилат громко кричит в зал: «Варравван!», сцена поворачивается в обратном направлении, и мы снова оказываемся в Москве.

– Блин, мне нравится, как они это делают! – восхищается Дон Москито, – надо будет на эту тему что-нибудь написать.

– Поэма о поворотном круге?

– А что, неплохо… и рифмуется хорошо: круг, друг, вдруг…

– Не будем продолжать логический ряд, – останавливаю я его.

На Патриарших стало довольно темно: лавку с сидящей на ней троицей освещает лишь одинокий фонарь на аллее. Разговор про седьмое доказательство занимает у героев всего пару минут, и вот уже взъерошенный и испуганный Берлиоз бежит к турникету. Весь зал и мы с Доном Москито замираем в ожидании.

– Турникет ищете, гражданин? – противненьким голоском осведомляется у него подскочивший Коровьёв – длинный нескладный дядька в клетчатом пиджаке не по росту, – сюда пожалуйте! Прямо, и выйдете, куда надо…

Несчастный Берлиоз отпихивается от Коровьёва, как от мухи, и выскакивает за турникет. Там он довольно правдоподобно оскальзывается и с размаху шмякается на бутафорские, должно быть резиновые, булыжники. На сцене гаснет свет, лишь место, где нелепо барахтается фигура Берлиоза, выхвачено из темноты лучом единственного прожектора; слышится звон невидимого трамвая, раздаётся оглушительный женский визг, и всё погружается во мрак.

– Стра-а-а-ашно, – шепчет Дон Москито мне на ухо.

Когда всё стихает и освещение на сцене становится прежним, зал в один голос охает: по полу, от кулисы к кулисе, медленно катится отрезанная голова Берлиоза. Обезглавленное же тело (хочется думать, манекен) лежит на месте падения, за турникетом. Прилипаю глазами к окулярам, пытаясь получше рассмотреть голову, но бессмысленно мечущийся по сцене Бездомный заслоняет её спиной; когда же он, наконец, отходит в сторону, головы уже и след простыл.

– Эй, – тянет меня за рукав Дон Москито, – давай-ка назад.

С удивлением обнаруживаю, что я, оказывается, стою, опасно перегнувшись через бортик, и таращусь на сцену в бинокль, хотя точно помню, что ещё несколько минут назад сидел. Глупо улыбнувшись, опускаюсь на стул и откидываюсь на спинку.

– Хотел голову рассмотреть, – поясняю я, – но собака Бегемот спёр её раньше времени.

– Валера, Бегемот – кошка, – устало отзывается Дон Москито.

На сцене начинается погоня. Огненно-рыжий Бездомный совершенно бестолково пытается сначала арестовать Воланда, затем изловить Коровьёва, потом Бегемота, чем лично у меня вызывает приступ сочувствия (то же всегда происходило со мной при прочтении этого момента в книге).

– Жалко дурака, – грустным голосом говорит Дон Москито.

– Не говори, – подтверждаю я.

Далее картины сменяют друг друга тем же манером, то есть, с поворотом круга – действие продолжается. Разумеется, далеко не всё, что вышло из-под благословенного пера Михаила Афанасьевича, попадает в этот вечер на сцену театра Российской Армии, но в целом спектакль соответствует роману, насколько это вообще возможно.

Большинство из того, что происходит на сцене, мне нравится. Представление в варьете, например, сделано вообще распрекрасно. Думаю, сам автор, если бы он чудесным образом сегодня в обед воскрес и оказался сейчас в партере, или даже на галёрке, непременно остался бы доволен происходящим.

Начинается с того, что Воланд, Бегемот и Коровьёв располагаются у самой рампы и начинают вытворять там свои штучки, обращаясь за помощью непосредственно в зал. Из партера им довольно естественно отвечают подсадные. Обнаруживается и колода карт у господина Парчевского в седьмом ряду, и деньги в кармане у кого-то с галёрки. Публика реагирует смехом и редкими хлопками, когда же с потолка в партер начинают ворохами сыпаться червонцы, зал грохочет аплодисментами.

Голову Бенгальскому откручивают и возвращают обратно при помощи циркового трюка, который, если я не ошибаюсь, называется: «Говорящая голова». Выглядит это довольно забавно. После того, как оторванная Бегемотом черепушка водружается на место, Коровьёв даёт конферансье хорошего пинка, выпроводив того со сцены, и обращается к залу:

– Таперича, когда этого надоедалу сплавили, давайте откроем дамский магазин!

– А давайте! – отвечает ему из партера женский голос.

Что тут начинается!