Дети иллюзий

Одетые по моде начала прошлого века, подсадные гражданки из партера одна за другой выходят на сцену (для этого приносят специальную лесенку) и за ширмой в китайских цаплях переодеваются в заграничное. Эти же гражданки бегают потом по «магазину» в неглиже, а одна даже – с самым маленьким бюстом из всех – топлесс. Из амфитеатра слышится густое низкое «Браво!» и яростные хлопки. Мы с Доном Москито на происходящее реагируем бурно, даже слишком. Он свистит, я улюлюкаю – всё равно нас никто не видит.

А вот диалог Бездомного с Мастером, да и сам Мастер, мне совершенно не нравится. Актёр, который должен создать на сцене образ помешавшегося от любви гения, ведёт себя чуть интеллигентнее среднестатистического царицынского гопника, не хватает только семечек, спортивного костюма, кепки и золотой фиксы. Кроме того, складывается впечатление, что актёр банально пьян.

– Тебе не кажется, что он поддатый? – спрашиваю я Дона Москито.

– Нашёл, у кого спросить… – усмехается тот.

После визита в нехорошую квартиру буфетчика из варьете – Андрея Фокича Сокова – что примерно соответствует окончанию первой части романа, объявляется антракт. Мы покидаем «позицию», спускаемся по тёмной лестнице вниз, один за другим преодолеваем самую низкую дверь в Москве и, подхваченные бурным потоком возбуждённых зрителей, буквально плывём к буфету.

Помещение его, как, впрочем, и всё в здании театра, оказывается весьма просторным. Первые достигшие его зрители распределяются между тремя стойками, в надежде съесть заветный бутерброд с красной рыбой и запить шампанским. Выбирая, куда двинуться дальше, я замечаю, что у самой дальней народу толкалось в несколько раз больше, чем у двух остальных, и царит странное оживление. Движимый скорее любопытством, чем здравым смыслом, направляюсь в толпу. Дон Москито, движимый тем же порывом, следует за мной. Отыскать конец очереди оказалось невозможно, поэтому мы просто пристраиваемся за первой попавшейся спиной.

Причина локального ажиотажа выясняется довольно скоро: оказывается, посетителей здесь обслуживает актёр, игравший Андрея Фокича, а на прилавке кроме всего прочего есть осетрина. Разумеется, каждый второй обращается к буфетчику по имени и отчеству и интересуется, какой она свежести, а «Андрей Фокич» всякий раз спокойно ответствует, что осетрина, как известно, бывает только одной свежести – первой, и никакой другой у них в буфете не водится.

Наша очередь подходит к концу антракта. Я прошу бутерброд с осетриной и коньяку. Дон Москито со мной солидарен.

– «Хеннеси», «Арарат», «Кизлярский»? – интересуется «Андрей Фокич».

– «Кизлярский», пожалуйста, – отвечаю я, – поддержим отечественного производителя.

«Андрей Фокич» ловко наливает коньяку в две пузатые рюмки.

– Правильная вещь, – кивает он, – если настоящая.

Дон Москито изображает на лице удивление:

– Надеюсь…

Буфетчик делает успокаивающий жест рукой.

– На все сто… вернее, на все сорок. С вас сто пятьдесят рублей, господа хорошие.

Достаю бумажник – в прошлый приём волшебной жидкости платил Николай. Буфетчик с приятной улыбкой отсчитывает сдачу. Внезапно я проникаюсь к этому слуге двух господ – Мельпомены и Гермеса – пьяной симпатией.

– Выпьете со нами? – предлагаю я.

– Я на службе, – не снимая улыбки, отвечает он.

– Но ведь вы, по-моему, своё на сегодня уже отыграли? – спрашивает Дон Москито.

«Андрей Фокич» отрицательно качает головой:

– Отнюдь. Вы будете иметь несчастье лицезреть меня ещё в нескольких массовых сценах, хотя, скорее всего, не узнаете. В спектакле занято слишком много актёров. Труппа у нас немаленькая, но всё равно не хватает. Да и нельзя мне.

– Язва? – наугад предполагаю я.

Теперь «Андрей Фокич» изображает удивление:

– Вы что, книгу не читали?

Заглядываю в его грязно-голубые глаза, пытаясь сообразить, шутит он, или серьёзно, но не вижу там ничего, кроме бездонной тоски зашитого алкоголика. Мне становится до ужаса неловко; проклиная себя за то, что затеял этот разговор, отвожу в сторону глаза и негромко говорю:

– Извините.

– Ничего, ничего, – улыбается буфетчик. – Это же Андрей Фокич болен, а не я. Пока я – он, мне ничего нельзя, когда я перестаю быть им, пожалуйста.

«Боже ж ты мой, – думаю я, – и здесь всё запущено…»

– А вы не боитесь во всё это поверить по-настоящему? – неожиданно встревает Дон Москито.

– А я верю, – спокойно отвечает буфетчик. – В театре, как в церкви, без веры никуда. Помните Станиславского? Да и в жизни то же самое. Вот вы, всегда верите в то, что вы – это вы? Не случается ли у вас сомнений в нереальности вашей личности? И не хочется ли вам порой сбежать в какую-нибудь другую, натянуть на себя чью-то маску, чью-то, простите, кожу?

Ничего не ответив, Дон Москито опрокидывает в себя рюмку.

– Повторите, – просит он.

«Андрей Фокич» выливает в его бокал остатки коньяка.

– Хочется, – говорит Дон Москито, – только ничего не получается.

Буфетчик измеряет моего друга придирчивым взглядом: