Дети Ирены

И Ян помог им. К весне 1942 года отказ помогать Сопротивлению сам по себе стал не меньшей опасностью. Некоторые из тех, кто сотрудничал с немцами, уже понесли заслуженное наказание по решению тайных польских судов, выносивших им смертные приговоры. Однако Ян согласился по другой причине. Он уже состоял в Сопротивлении со стороны правых сил, и никто не сомневался в его патриотизме. Ян согласился, потому что к этому побуждали его вера и совесть. Он помнил детей, которых пришлось вернуть в гетто, и не испытывал от этого никакой радости.

В последующие годы Ян открыто признавал, что степень его участия в тайной сети не шла ни в какое сравнение с теми рисками, которые брали на себя Ирена и ее друзья. Он лишь делал то, что она просила. «[Но] не я искал этих детей¹⁵⁶. Не я переправлял их. Не я готовил для них фальшивые документы», – признавал Ян. Как объясняла Ирена, что Ян мог прежде всего сделать, так это воспользоваться своими контактами, договариваться о передаче еврейских «сирот» с монахинями в детском доме отца Бодуэна и в учреждениях по всей Польше. На это он согласился. «Очень быстро», по словам Ирены, Ян принялся за дело, работая со своими контактами в Сопротивлении в поисках надежных партнеров. «Ян Добрачинский пришел к соглашению с подпольем, – объяснила она, – по вопросу направления еврейских детей в соответствующие центры». Наряду с монахинями Ян заключил еще одно постоянное соглашение. Всякий раз, когда Ирене нужно было втайне переправить еврейского ребенка, Ян станет лично подписывать запрос. «Обычно, – объясняла Яга, – управляющий отделом такие бумаги не подписывает¹⁵⁷. Подпись Яна была кодом [сигналом], что мы имеем дело с ребенком, как мы говорили тогда, требующим особых заботы и внимания». С тех пор Ала почти постоянно находилась в контакте с Яном Добрачинским в качестве связного Ирены в гетто¹⁵⁸. Именно она в основном занималась переговорами с католическими благотворительными учреждениями, когда необходимо было спасти очередного ребенка¹⁵⁹.

К кому в конце концов попадет Бета Коппель, никто точно не знал, но успешные операции вроде этой многое значили для Ирены. Сейчас ребенок на какое-то время останется в доме Станиславы Буссольд, которая придумает, как объяснить любопытным соседям-фольксдойчам, как так случилось, что у женщины далеко за пятьдесят внезапно появился кричащий шестимесячный младенец¹⁶⁰. Вскоре, если дела пойдут нормально, Бета отправится из «комнаты экстренной помощи» в постоянное убежище. После этого только Ирена будет знать о ее местонахождении и что ее настоящими родителями были Хеня и Йосель Коппель. Цепочка этого знания была столь же хрупкой, как жизнь самой Ирены или те листки оберточной бумаги, на которых эта правда была записана, но все это было для безопасности самой Беты. Ирена добавила в список детей еще одно имя. «На этих листках, – объясняла Ирена в типичной для нее деловой манере, – мы фиксировали настоящие имена и фамилии детей… на основании их свидетельств о рождении и текущего места проживания¹⁶¹. Эти данные были необходимы для обеспечения детей деньгами, одеждой и лекарствами, а также для того… чтобы мы могли найти их впоследствии». На том листке бумаги рядом с записью «Элжбета Коппель» значилось ее новое имя – Стефания Румковски.

Через несколько дней после того, как маленькую Бету забрали из гетто, один человек сидел в темноте, размышляя о судьбе еврейских детей Варшавы. Доктору Янушу Корчаку в маленькой комнатке по адресу улица Сиенны, 16, не спалось. Он писал. Весь день его мучило неприятное предчувствие. Доктору было чуть за шестьдесят, и завтра, 22 июля 1942 года, был день его рождения¹⁶².

У него была славная и долгая жизнь – кроме последних нескольких лет, превратившихся в одну бесконечную тяжелую борьбу. Во время оккупации его уже несколько раз сажали в тюрьму за мелкие акты сопротивления. Отказ носить нарукавную повязку со звездой Давида едва не стал для него роковым. Доктор Корчак не питал никаких иллюзий по поводу гетто или того, чего ему стоило время, проведенное в тюрьме. Глядя на себя в зеркало, он мог лишь сказать, что оно измучило его. Теперь он худой старик, сутулый, лысый и очень уставший.

Стефания в другой комнате, наверное, уже спала. Он и Стефания Вильчинская, директор другого приюта, были партнерами, годами деля жизнь между собой и сотнями чужих детей, и это был странный брак. Стефания любила доктора. Это видели все, кроме Януша Корчака. Он же мог думать только о детях. Доктор не мог спать. Повернувшись к своему дневнику, он изливал на бумагу свои мысли и чувства. «Так сложно, – писал он, – родиться и учиться жить¹⁶³. Мне остается задача гораздо проще – умереть… Я не знаю, что скажу детям на прощание. Но хотел бы сказать так много… Десять часов. Выстрелы: два, несколько, два, один, несколько. Мое окно, наверное, сейчас хорошо освещено. Но я не буду прекращать писать. Напротив: сейчас мне работается гораздо легче (один выстрел)».