Дети Крылатого Змея

— Молчи, — сказал Крылатый Змей, склоняясь над телом, и острый клюв его пронзил Кохэна, а божественная кровь вновь смешалась с человеческой. — Молчи, глупый мальчик. Какие же вы все-таки дети.

И в круглых глазах Змея виделась печаль.

— Это был хороший дар, — сказала Идущая-в-ночи, поднимая сердце. И в руках ее то менялось. Оно становилось прозрачным, ослепительно ярким…

— Искренний, — кивнул тот, чье имя Кохэн и в мыслях опасался произносить.

Он, опустившись на колени — разве подобает богу коленопреклонная поза? — взялся за рукоять кинжала. Он рванул, и Кохэн, не способный больше выдержать боль — всему есть свой предел, — закричал. Ему было стыдно за слабость.

— Дети… — вздохнула Та-что-осталась-без-имени.

— Теперь… вы им поможете? Атцлан… война…

— Хватит войн, — Крылатый Змей оторвался от раны, которую зализывал длинным языком. — Этот мир уже устал от крови…

— А солнце?

— Что солнце? — его смех походил на клекот. — Пусть себе… ничего ему не сделается…

И это было правдой.

Буря рванулась.

Она вдруг словно осознала, что все, о чем пел Зверь, лишь слова.

И она откатилась. Выпустила Зверя, но лишь затем, чтобы обрушить на него весь свой гнев. Сухо щелкнули молнии, расплылись по чешуе живым огнем, лизнули крылья, и ветер ударил снизу, подло, тайно.

Но чего еще ждать от оскорбленной женщины?

Упущенные нити силы натянулись.

Зазвенели.

И Зверь завыл от отчаяния. Он пытался поймать их вновь, собирал одну за другой, но сила не давалась. Опаляла и тянула собственную, Зверя.

Небо кувыркалось.

Пыталось стряхнуть. И сбить. Размазать наглеца по земле, втереть его в грязь, а то и ниже, скормить черной земляной пасти. Силы таяли.

Уходили.

И борьба, наверное, была бессмысленна, но Зверь не умел отступать. Отяжелевшие крылья с трудом удерживали тело его и поднимали выше.

Взмах за взмахом.

Если взлететь выше бури…

…не позволят.

Мелькнула и исчезла темная тень.

…показалось.

…кто еще посмеет бросить вызов буре?

Ему не победить.

Даже если соберет на шкуру все треклятые молнии, даже если попытается выпить каждую тучу, ему не победить…

…трещит дамба.

…и Зверь видит, как разлетаются вдребезги щиты ее. И вода с радостным воем поднимается, чтобы перемахнуть барьер… и отступает.

Смиряется.

Отползает, кланяясь угодливо существу, которое некогда было женщиной. Руки ее пусты, и ладони раскрыты. Она пришла с миром, и вода знает это.

…хватит войны.

Ветра впиваются в косы чернокожего горбуна, а он лишь пританцовывает, перебрасывая с ладони в ладонь дубинку. И Мэйнфорд знает, если дубинка коснется земли, город не устоит.

Ветра смеются.

Горбун с ними.

И земля, слыша смех его, спешно затягивает черные провалы. Раны зарастают.

Невозможно!

…Бездна смотрит на Мэйнфорда глазами огромного Змея. Он велик и пернат, и каждое перо — драгоценность. Зверь помнит.

И Мэйнфорд.

Немного.

— Дети, — говорит Змей, печально качая четырехугольной головой, и слова его ядом летят на землю. — Как же вы нас утомили…

Разноцветные крылья его становятся радугой. И ливень, пробиваясь сквозь них, окрашивается в синий, желтый, зеленый…

…красный рубиновый.

…солнечный золотой.

И этот дождь земля принимает с благодарностью. Она устала. Она действительно устала и сама вот-вот расплачется. Если, конечно, не найдется никого, кто сумеет утешить.

Мэйнфорд готов спуститься.

Или Зверь в нем.

Но взгляд Крылатого Змея держит.

— Не стоит. Женщинам иногда нужно поплакать. Так им становится легче, — в глазах этих виден Зверь, жалкое существо, мнившее себя могущественным. И долг его — помешать богам…

Или нет?

Зачем мешать той, которая гладит воду, и отступает, позволяя морю принести дары, будь то драгоценные раковины или мертвецы. Их на дне Залива куда больше, нежели раковин.

…полиции придется заняться каждым.

Опознание.

Или жалкие попытки того. Открытые дела. Очередные висяки…

— Я должен, — Мэйнфорд усилием воли отгоняет ненужные мысли. Не его это ныне дело. — И вы… должны вернуться…

— Мы вернулись.

Змей улыбается.

Никогда Мэйнфорд не подумал бы, что змеи способны улыбаться.

А ведь и вправду вернулись.

И сила, накопившаяся в буре, собравшаяся со всего Нового Света — теперь Мэйнфорд видел, сколь наивен был, полагая, что сумеет совладать с нею, — уходила в приоткрытую дверь.

Правильно.

Бездна всегда голодна, но… быть может, она хоть ненадолго насытится? В буре столько всего. Отчаяния. Гнева. Ярости. Обиды и пустых молитв. Полумертвых надежд. Упущенных мечтаний.

Хватит, чтобы наполнить любой колодец.

— Ты понял, — крылья Змея растянулись над городом, и не было щита надежней.

— Я — да. А люди?

— Не обязательно рассказывать им все.

Конечно.

И быть может, странный этот разговор, его на самом деле нет, как нет и Змея, и богов, и остального… привиделось… и плевать, что на Острове расцветает сирень. А шатровые вязы очнулись ото сна, потянулись что к земле, что к свету.

Сами, без поддерживающих заклятий.

Кусты колючих роз выпустили стрелки, пока еще мягкие, слабые. Их надо укрыть до заморозков, ведь зима придет. Сколько бы божественной благодати ни пролилось, зима все одно придет.

Настоящая.

Яркая.