Дети Крылатого Змея

— И… и все еще можно уладить! Клянусь! Развяжи… мы вместе выйдем… я признаюсь! Бездна тебя задери! Я во всем признаюсь! В каждом вашем долбаном обвинении… все на себя возьму, только…

Он запнулся.

Он смотрел на того, кого полагал недавно едва ли равным себе. Масеуалле. Нелюдь. Недобиток, по недоразумению прижившийся между людей. Полицейская ищейка.

Тварь.

И тварь запредельная, сродни тем, что пялились из темноты. И человек, выворачивая шею — страх заставлял двигаться, хотя и не было шанса на спасение, — вглядывался в призрачную темноту.

— Ты станешь героем, слышишь? Тебе медаль дадут… или две… повысят… ты… хочешь, я дам показания? Против Вельмы… дрянь она… никогда не любил… и сама затеяла игру… или другие… всегда есть те, кого охота засадить, но руки коротки. Подумай. Скольких ты спасешь, если…

Слова заканчивались.

И чистая кожа, не расписанная историей мира, тоже.

— Ей не было больно! Клянусь! Я дал ей снотворное… она спала… быстрая смерть… я ж не садюга какой, чего бы вы себе там ни попридумывали. Девчонку жаль… ну да… получилось так… уже ничего не изменить, так зачем нам помирать? Мы же разумные люди… убьешь меня и никогда не докажешь, что не ты ее… убьешь меня…

Кохэн, сын Сунаккахко, остановился.

Доказывать?

Зачем?

Кому?

Он больше не видел смысла, точнее то, что еще недавно представлялось единственно верною дорогой, вдруг исчезло.

— Не надо, — произнес человек жалобно. — Я же… я раскаиваюсь!

Ложь. И боги видят ее. Негоже осквернять ложью храм, пусть и забыт он…

…Мэйнфорд…

…не одобрил бы, но понял… единственный из всех, пожалуй, понял бы…

Кохэн закрыл рот человека ладонью и покачал головой: эта жертва предначертана. Подарок ему, Крылатому Змею, чьи крылья жгли спину, но не было рядом никого, кто смог бы вспороть кожу, выпуская их. Этот человек был ловушкой.

Лживым даром.

Погибелью. И спасением.

Новым путем, ступить на который Кохэну следовало давно, еще когда на алтарь взошла та, которую он любил больше жизни. И теперь, глядя на ничтожество, что дергалось, извивалось и скулило, он пожалел лишь о собственном страхе, помешавшем отправиться следом.

— Он вышел из Семи пещер, — сказал Кохэн, облизав горькие губы. — Омытый водами Семи озер. И на плечах его лежал плащ из семи шкур…

Он поставил клинок на грудь жертвы и слегка надавил, так, чтобы лезвие пробило кожу. И жертва завыла… пускай.

Боги слушают.

С первым лоскутом Кохэн провозился. Человеческая кожа оказалась не самым удобным материалом. Зато дальше дело пошло легче.

Человек, точнее то, что от него осталось, хрипел. Он был жив исключительно благодаря силе Кохэна, которую тот вливал в тело. И сила эта находила отклик, заставляя легкие дышать, сердце биться, а разум… если разум и остался, то он испытывал лишь боль.

Но и ей суждено было закончиться.

Кохэн провел по лицу пятерней, размазывая чужую сладкую кровь.

Слизнул каплю с губы.

Улыбнулся.

Все было правильно.

По древнему закону. По слову, которое он, потомок жрецов, вспомнил.

И клинок, упершийся в живот, ждал.

Один широкий разрез.

И рука, пробивающая диафрагму. Теплый ком сердца, который следует обхватить пальцами, но бережно, поскольку сердце, несмотря на кажущуюся силу свою, хрупко.

— …однажды я вернусь в дом из тростника. И принесу драгоценный дар к стопам твоим, о дева, матерью мира названная…

Она вышла из темноты.

И протянула сложенные лодочкой руки. Кохэн же, встав на колени, протянул ей свой дар. Сердце еще билось. Дед остался бы доволен: сложно удерживать жизнь в вырванном сердце, но Кохэн справился.

— …и примешь его…

Он смотрел в ее лицо, но не видел.

Лишь руки.

Бледные руки с белесыми ногтями, тонкими, как лепестки розы, прилипшие к пальцам. На белые запястья, кожа на которых была столь тонка, что сквозь нее, будто сквозь туманное стекло, проступали и сосуды, и кости.

— …и вкусишь, чтобы тело твое наполнилось силой…

Она улыбалась.

И от улыбки этой Кохэн испытал чувство восторга. Она приняла его дар. Взяла в руки. И поднесла к губам. Задержалась на мгновенье. На долю мгновенья… и этот миг показался Кохэну вечностью. Но нет, белые губы коснулись плоти.

Белые зубы впились в нее.

И древние боги застонали, не то от боли, не то от переполнявшего их предвкушения: она вернулась, дева в туманных одеждах, некогда погубившая Атцлан. Она вернулась, чтобы станцевать свой танец на обломках другого города, и тогда, поверженный, он напитает плотью своей тех, кто ждал если не вечность, то почти…

Восстанут из пепла дома.

А на отравленных берегах прорастет тростник, и тогда священная птица-кецаль песней своей провозгласит наступление нового мира.

Имя ему будет: седьмое солнце.

Кохэн зажмурился, не в силах выдержать сияние, исходящее от той, которой суждено было взойти на небеса. И одурманенный, опоенный внезапной надеждой: быть может, именно для того он и был рожден, он не услышал:

— Умница. Ты все делаешь правильно, — этот тихий голос, не голос даже — шелест воды, голос дождя и листвы осенней, — существовал где-то вовне пещеры. — Теперь у нас есть инициированный жрец. Осталось найти правильную жертву.