Дети мои

Верно, эта недозволенная нежность должна была бы рассердить Баха, насторожить и возмутить. Но нет: он смотрел на лицо Анче и в синих ее глазах видел только мечтательность, только незаданные вопросы, только ожидание – но никак не ответное чувство. Анче была привязана к Ваське, тесно и горячо – как к домашнему животному. Она нуждалась в нем – как в единственном друге и собеседнике, но не более. Васькин трепет оставался неразделенным – как, впрочем, и чувства самого Баха. Оба они, старик и мальчик, были теперь два товарища по неразделенной любви к Анче.

Бах часто размышлял о дне, когда Анче захочет покинуть хутор. Уйдет ли она за Васькой, в котором проснется годами дремавшая тяга к бродяжничеству? Или по собственному порыву – увлекая за собой влюбленного Ваську? Пойдет ли через лес или уплывет на лодке? Будет ли в тот день голенастым подростком – или уже взрослой девицей?

Обещал себе не препятствовать ее выбору (впрочем, сопротивление Баха вряд ли помогло бы: Анче легко преодолевала препятствия). Обещал обнять детей на прощание, не давая понять своей боли, и собрать еды в дорогу. Обещал… И вдруг полюбил зимы: дети не ушли бы с хутора в мороз и снегопад. И возненавидел весны – все эти звенящие в лесу ручьи и птичьи голоса, теплые ветры и солнечные блики на молодой зелени. И каждое лето с нетерпением ждал осени, чтобы – глядя на долгожданный первый снег – подумать: нет, еще не пришло время. Еще не в этом году.

Пережидать весну и лето с каждым годом становилось мучительнее, и Бах придумал способ облегчить боль. По ночам, когда дети уже спали, а ставни были затворены до утра, он выходил на крыльцо и запирал входную дверь на замок. Садился на каменные ступени, кутаясь в душегрейку, прислонялся плечом к перилам, сжимал в руке ключ – и дремал до рассвета. Эти краткие и сладкие часы, когда дети были полностью в его власти – не могли ни выйти из дома, ни тем более убежать, – наполняли его сердце тихой и стыдной радостью. Знал, что обманывает себя: не было у него над детьми никакой власти. Но разве было в этом обмане что-либо дурное?.. С первыми лучами солнца вставал, осторожно – чтобы не скрипнул ключ – отпирал замок и пробирался в свою комнату.

Часто вместо ночных посиделок на крыльце уходил на берег – к ялику. Брал с собой топор. Не спуская лодку на воду, садился в нее и сидел – часами. Сидел и представлял, что может одним взмахом топора раскроить дно ветхого судна, отрезав детям путь к побегу по реке. Знал, что не будет этого делать – ни калечить лодку, ни бороться с детьми, – но все та же мнимая власть над ними давала Баху силы. Это было ценно: сил с каждым годом становилось меньше.

* * *

Однажды (это было уже в начале осени) Бах по устоявшейся привычке пережидал ночь в ялике. Не спал: просто сидел, оглаживая прохладные от утренней влаги борта лодки и размышляя, как выросла за прошедшее лето Анче: ей исполнилось десять, но ростом она вполне могла сойти за тринадцатилетнюю – скоро грозила обогнать щуплого Баха. В этом близившемся моменте, когда Анче посмотрит на него сверху вниз, чудился Баху какой-то тайный смысл или рубеж. Не за этим ли рубежом ждет расставание? Ерзая на банке, долго отгонял от себя картины прощания с детьми: прощание на опушке леса, прощание в доме, прощание на утесе… А затем – ухватил топор за гладкое топорище и рубанул по податливому деревянному боку. Брызнули щепы. Он рубанул еще… Когда в лодочном боку образовалась дыра – достаточная, чтобы просунуть ладонь, – кинул топор на камни и, запахнув на груди тужурку, рухнул в лодку. Уткнул лицо в ладони – не то от охватившего сожаления, не то от стыда – и замер…

Разбудил его громкий окрик.

– Эй, на берегу!

Бах поднял голову, озираясь полуслепыми со сна глазами. Высоко в небе – солнце. На реке, аршинах в десяти от берега, – лодка. В лодке – гребец, молоденький парнишка в выцветшей гимнастерке без погон и суконном картузе.

– Здорово, дед! – парень улыбался радостно, как доброму знакомому (и даже с берега Бах различил, какие белые у него зубы). – Один тут кукуешь – или неподалеку еще граждане имеются?